Барракуда - Лунина Татьяна

Новый год начинался с находки — хорошая примета. Может, и вторая пропажа отыщется. А уж если на старое место запросится, они с матерью, конечно, вздрючат беглеца, но простят и примут. Потычут в кучку, что навалял, а потом утрут друг другу сопли и усядутся чай пить. Крепкий, черный, с мятой, как любит отец.

Первый звонок дал зеленый свет остальным. Поздравляли многие. Объявился даже Сашка Шкельтин, первая глупая влюбленность. Шкет учился в ИСАА [2], но нос особо не задирал, наоборот, фонтанировал идеями, как бы повидаться и с намеком вздыхал. Поддакивая, Кристина ссылалась на неотложные дела, которые мешают исполнению желаний.

— Думаешь, без тебя «Экран» развалится? — хмыкнул Шкет, собираясь обидеться.

— Ага! — загордившись, подтвердила творческая личность. — Я ведь ассистент режиссера, без меня Ордынцев — беспомощный младенец. Идеи же воплощения требуют, сечешь?

— Ну ладно, пока, — надулся Шкет. И фыркнул на прощанье в трубку. — Кариатида!

Наивный! Кто же возвращается в детство? Первая любовь — как первая муха: сначала умиляет, потом раздражает, под конец убить охота.

А через пару часов позвонил давший деру.

— Привет, малыш! С Новым годом! — голос веселый и бодрый, раскаяния — ни в одном глазу. Не совесть — эластичный чулок.

— Здравствуй.

— Крись, — отец слегка замялся, — как бы нам повидаться, а? Я подарок для тебя приготовил. Хотелось бы вручить. И поговорить, — добавил он после небольшой заминки.

— Ты меня уже одарил. А с разговором припозднился.

— Дочь, не глупи. Ты — взрослый человек, разумный. А я — твой отец. Мы — одного замеса. Уверен, ты меня поймешь, — браваду сменило напряжение.

Она отлично помнила, когда отец — на грани срыва — начинал вдруг говорить подчеркнуто спокойным тоном, рублеными фразами. От волнения или злости — черт его теперь разберет! Колебалась недолго — секунды. Если честно, без него тоска и скука. Мрак полный! Хоть подлец, да отец. А потому Кристина по нему тосковала, точно малолетка, и злилась на себя за эти никчемные сопли.

— Хорошо, давай встретимся.

— Сегодня тебе удобно? — обрадовался Дмитрий Алексеевич.

Кристина прикинула в уме: в шесть — за той пропажей, к этой можно и в пять. Часу на общение хватит за глаза. А хочет больше, пусть возвращается. Наобщаются вволю. В конце концов, она не поп, грехи отпускать не намерена. Никому, тем более отцу родному.

— Давай в пять, на Маяковке.

— Заметано, малыш! Предлагаю встретиться внизу, у эскалатора. Поднимемся вместе, попьем кофейку. Я знаю одно уютное местечко рядом.

— Давно?

— Что «давно»?

— Давно стал знатоком уютных мест?

— А вот эта история — не для телефона, — сухой ответ дал понять, что вперед батьки лезть не стоит.

— Ты один придешь?

— Разумеется. В пять, метро «Маяковская», внизу у эскалатора. Жду.

«Конец связи, — усмехнулась Кристина бубнящей гудками трубке. — Краток и точен. Ну прям — фельдмаршал, отдающий приказ». Да только ей приказывать — язык отсохнет. Она теперь сама приказы раздает.

Часы показывали три. Предаваться размышлениям времени не было. Душ — легкий перекус прошлогодним «Оливье» — шкаф с одеждой — зеркало — вешалка в прихожей — ключ.

— Ты куда? — на пороге, стряхивая с шубы снег, выросла Мария Павловна.

— К Ирке Васильевой за учебником. Не волнуйся, я скоро.

— А твой где?

— У нее, — ответ прозвучал уже из лифта, — Васильева просила на пару дней, — двери медленно сдвигались, огораживая от ненужного любопытства.

— Бу-бу-бу, — понеслось с порога, но прилежная студентка уже катилась в обшарпанной коробке на первый этаж.

Оказывается, она скучала по отцу гораздо сильнее, чем думала. «Подлец, предатель, трус, дурак старый! — настраивалась на враждебность Кристина, приближаясь к застывшей у эскалатора долговязой фигуре. — Не нагулялся! В сорок с хвостом вдруг вспомнил, что мужик, и побежал за первой же юбкой. Поскакал козлом в чужой дом, прыгнул в чужую койку. Ненавижу!»

Но ненависти не было. Враждебные мысли не будоражили, не возмущали. Праведный гнев, скорее, оборонялся от нахлынувшей внезапно жалости, чем вызывал злость. Подходя к отцу, который баловал ее с пеленок и потакал во всем, растерянная «ненавистница» отчетливо поняла: ей жалко эту заблудшую овцу. Как жаль мать и себя, и даже ту тетку, которая, наверняка, его сейчас ждала. Черт бы побрал нас всех, вместе взятых! Кто может распутать этот клубок, не причинив друг другу боль?

— Привет.

— Привет, Крысенок! — Дмитрий Алексеевич обхватил дочь левой рукой и чмокнул в щеку. В правой он держал большой, набитый чем-то мягким, полиэтиленовый синий пакет, сверху заклеенный скотчем. — С Новым годом! Спасибо, что пришла.

— Не за что. Куда пойдем? У меня мало времени, через час я должна освободиться.

— Час — это много, — улыбнулся отец, снимая с плеча руку. — Жизнь коротка, а час, бывает, длится вечность, — заметил он и потянул Кристину к скользящим вверх ребристым ступенькам. — Пойдем, разрежем наш час на минутки и насладимся каждой.

В маленьком кафе вкусно пахло. В углу серебрилась мишурой елка, с потолка свисали разноцветные бумажные гирлянды, окна заляпали самодельные резные снежинки. В общем, довольно мило. К столику подплыла остроносая, похожая на птичку, официантка и, поклевав носиком блокнот, приняла заказ.

— Куришь? — спросил отец, доставая «Космос».

— Курю! — с вызовом ответила дочь.

— Спрячь колючки, малыш, — Дмитрий Алексеевич открыл пачку и, щелкнув пальцем по картонному донышку, протянул через стол. — Я часто представлял, как ты станешь взрослой, и мы на равных будем вести задушевные беседы. Не поверишь, в моих мечтах ты почему-то всегда была с сигаретой.

«Домечтался!» — молча усмехнулась взрослая дочка и вытащила из сумки «More».

— Спасибо, я предпочитаю свои.

Окалин одобрительно кивнул и щелкнул зажигалкой.

— Молодец! В этой жизни всегда лучше пользоваться своим и рассчитывать на собственные силы.

— А ты сейчас своим пользуешься? — не сдержалась она.

По лицу отца пробежала тень.

— Я…

У столика выткалась «птичка» в кружевном белом фартучке и сунула паре носов два бокала с красным вином, кофе, кусок торта на белой тарелке. Окалины молча дымили, и каждый ждал от другого слова, жеста, наконец, упрека, с которого можно бы начать разговор. «Как она быстро выросла, — думал отец. — Красивая, независимая, упрямая. Маленький Крысенок — большой гвоздь в моем сердце. Видно, до могилы не избавлюсь от чувства вины перед ней». «Выглядит неплохо, — нехотя признала дочь. — Ухожен, брюки стрелкой. А виски совсем седые. Разве можно поседеть за неделю? Интересно, сколько лет его любовнице?»

— С Новым годом, малыш! — поднял бокал Дмитрий Алексеевич. — С новым…

— Ненавижу банальности, — подхватила «малыш», — но в этой ситуации тост «с новым счастьем» — как раз для тебя, папа.

В наступившей тишине на все лады забубнили чужие голоса, зазвякала посуда, кто-то игриво смеялся.

— Спасибо, — Дмитрий Алексеевич слегка наклонился вперед, глядя дочери в глаза. — А банальностей стыдиться не стоит, они, как правило, выражают истину. Остерегайся, Крысенок, цветистых фраз, которые скрывают суть. Бойся, малыш, краснобаев. Оригиналы в речах частенько оказываются душевными импотентами.

— Я давно не малыш, папа! — не выдержала Кристина. — Только ты в своей активной личной жизни это проморгал.

— Ошибаешься. Моя личная жизнь и началась, как только ты повзрослела.

— Выходит, это я виновата, что ты от нас ушел? — она еле сдерживала слезы. «Господи, ну какого рожна приперлась сюда? Ведь знала же, что ничего хорошего из этого не выйдет!»

— Уйти — не значит оставить, Кристина. Оставить можно службу, одежду, игру. Но не того, кого считаешь смыслом жизни, — Дмитрий Алексеевич потянулся за сигаретой, закурил. — Я впервые взял тебя на руки, когда ты умещалась от ладони до локтя. Смешная кроха, тугой сверток с бессмысленными глазенками и носом пуговкой. И сразу полюбил. Не тогда, когда мама тебя вынашивала. И не в тот день, когда встречал вас из роддома. И уж тем более не в ту минуту, когда узнал, что стану отцом. Нет! — он с силой раздавил окурок в пепельнице. — Когда держал тебя на локтевом сгибе. И вот тогда я поклялся: никогда, ни за что на свете не причиню тебе боль, — Окалин, не отрываясь, смотрел на дочь. — Ты для меня дороже всех на свете, я без малейших колебаний за тебя сдохну. Но даже ради тебя не стану превращать свою жизнь в комедию, пошлый фарс, где каждый — бездарный, фальшивый актер. Не собираюсь врать, лицемерить, изворачиваться. Я — хирург, Кристина, а не шут, — отец был совершенно спокоен, только правое веко чуть подергивалось. — Изрезал стольких, что не войдут и в десяток таких кафе. Видел почки, печень, легкие, сердце. Но никогда не видел душу. Теперь знаю: она есть. И поверь мне, милая, это знание не измерить даже той болью, которой приходится за него платить.