Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца
– Ну, наконец-то, – облегченно вздыхаю я, и опять бегу принимать душ и дезинфицироваться, и только потом уже давлю хрюшку.
Почти сразу же мне снится такой сон, будто иду я в яркий солнечный день по многолюдной морской набережной к пляжу с необычайно большой коляской, и вроде как укачиваю в ней какого-то ребетенка, как вдруг из коляски-то высовывается растрепанная голова Мнемозинки, и начинает на весь пляж орать: «Ты же обещал меня трахнуть! Скотина! Ну, Трахни меня! Трахни!»
Я изо всех сил пытаюсь сунуть в ротик Мнемозинке соску с молочной бутылочкой, да куда там, у меня совсем ничего не получается, а она все громче и громче орет, а к нам уже бегут со всех сторон люди. Скоро вокруг нас собирается такая огромнейшая толпа, и все на нас смотрят, и так бесстыдно, нахально смотрят, аж жуть какая-то!
– Вы, что, не видели молодоженов, – обиженно оглядываюсь я по сторонам.
– Да, трахните вы ее, трахните, а то она никак не успокоится, – кричат на меня все остальные людишки, – или вы в упор ее видеть не желаете?!
– А если я не хочу?! А если мне это не нравится?! – возмущаюсь я.
– Не лишайте ребенка удовольствия! Неужели вам ее нисколечко не жалко?! – кричит на меня истошно какая-то толстая баба, и тянет меня за шиворот головой в коляску к Мнемозинке.
– Помогите! Караул! Убивают! – кричу я, и весь в поту, просыпаюсь.
– Что с тобой?! – смотрит на меня удивленная Мнемозинка.
– Да, соснилось что-то, и сам никак не пойму, что за ерунда такая, – говорю я, и вижу уже солнышко в окошечко улыбается, ну, значит, утро и пора на работку, то есть к себе на фирмочку. Мнемозинка уже в который раз меня спрашивает, чем же, в самом деле, занимается моя фирмочка, но я упрямо молчу.
Говорить о том, что я занимаюсь выпуском унитазов и сливных бачков, мне почему-то не очень-то и хочется. Все-таки ареол богатого молодого красавчика, увы, никак не вяжется с изготовлением сральных принадлежностей. К тому же она совсем загибается без секса! У нее это вроде как ломка у наркомана, то был секс в неограниченном количестве, и с любым более, менее подходящим мужичком, а то вообще никакого секса, одни лишь невинные поцелуи, да еще с таким чистым красавцем, как я, который никогда не позабывает дезинфицировать свою ротовую полость, и до, и после поцелуев!
Я гляжу с удовольствием на себя в зеркало и медленно причесываюсь, а потом французским лаком закрепляю элегантный изгиб своего чуба, чуть приподнятого над моими кустистыми бровями. Потом душусь «Кристианом Диором», отчего Мнемозинка хохочет, как ненормальная.
– Ну что, петух гамбургский, надушился как баба, а мне так и не скажешь, чем занимается твоя фирмочка?! – издевательским тоном шепчет Мнемозинка.
– Ах, Мнемозинка, да я же не имею никакого права разглашать государственную тайну, – шепчу я, и серебряными щипчиками ловко выдираю у себя из правой ноздри уже два наросших волосика, надо же, как я зарос! Так недолго у себя и джунгли в носу вырастить! Все-таки за всем телом требуется глаз да глаз, за любой его частичкой!
– Господи, ты, что, всегда так много времени проводишь у зеркала?! – удивляется Мнемозинка, – ведь ты же не женщина, Герман!
– Ах, птенчик, за красотой обязательно все нормальные люди следят, – улыбаюсь я и уверенным движением выдираю еще один волосок из левой ноздри.
– Что же я, по-твоему, ненормальная?! Я женщина, и за собою как ты следить не собираюсь, – возмущается еще громче Мнемозинка, – потому что мне очень дорого свое время! А ты вот тратишь, и сказать стыдно, на какую хрень!
– Между прочим, зря ты это, – вздыхаю я, – за собой всегда надо поглядывать! Причем, каждый божий денек! Стоит о себе хоть на минутку забыть, или хотя бы на один денек, как любой человечик сразу же превращается в ужасного и грязного дикаря! – с улыбкой говорю ей я, и медленно втираю в кожу японский омолаживающий крем с небольшим содержанием золота и стволовых клеток.
– Сейчас ты молода, Мнемозинка, но, глядишь, лет этак, через десяточек ты постареешь, и кожа твоя быстро сморщится, если ты, конечно, не будешь за ней ухаживать! Ухаживать надо за всем, за личиком, за подмышками, за кожей, за волосиками, за ногтями и за…
– По-моему, моя кожа все-равно рано или поздно сморщится, буду я за ней ухаживать, или нет, и рожа тоже, – хихикает Мнемозинка, – а ты, случаем, не голубой, мой милый?!
– Ах, Мнемозинка, моя Мнемозинка, – огорченно вздыхаю я, – а ведь с какой нежной умопомраченной решительностью я к тебе отношусь?! Тут даже и словца для образца моего чувственного отношения к тебе не подберешь-то, а ты обо мне еще так плохо думаешь, эх, да что там говорить, Мненмозинка!
– Да, я уж вижу, с какой ты нежностью относишься ко мне! – снова, как в прошлый раз, возмущается Мнемозинка, – боишься даже дотронуться до меня, словно испачкаться! Эти чертовы перчатки как хирург какой одеваешь! Я, что, грязная или какая-то больная, в самом-то деле?! Ну, что ты молчишь-то, словно в рот воды набрал?!
– Кажется, твои родители приедут в эти выходные, – напоминаю я.
– Да, в выходные, – понемногу успокаивается Мнемозинка.
– Почему бы мне, не купить им домик где-нибудь поблизости, а то они как бы там не замерзли в своем далеком Заполярье!
– Ты, на самом деле, хочешь купить им дом?! – восторгается Мнемозинка, и обнимает меня, и целует, и опять свой препротивный язык сует мне в ротик.
– Мнемозинка, но у меня же хронический насморк, – говорю я, вырываясь из ее жутких объятий, – так недолго и задохнуться можно!
– Все, я больше не буду, – извиняется Мнемозинка, опустив передо мной головку, как провинившаяся школьница.
Я побрызгал в ротик аэрозолем Кацунюка, и уже с удовольствием глажу ее ладошкой по волосикам, успев надеть перчатку на правую руку.
– Эх, Мнемозинка, – шепчу с волнением я, – а можно я тебя побью немного ремешком по твоей божественной попочке?! Всего один только разик?! Один лишь разок?!
– Но мне же больно будет, – испуганно смотрит на меня Мнемозинка.
– Ну, что ты, я ведь совсем чуть-чуть, и не очень сильно, – еще больше волнуюсь я, а сам уже ремешочек из брючек, из шкафчика вытаскиваю, и нежно так провожу своими резиновыми пальчиками по черной кожице ремешка.
Мнемозинка, видя это, уже покорно ложится на кровать и оголяет свою милую добрую, белую как снег, попку, и тут уж я вконец, весь в соитии с нею, то есть, в своей стихиюшке!
Состояние абсолютного безумия, да еще при неожиданном включении странного транса, да еще производящего необыкновеннейший импульсик с глубоким содраганием всего тельца, да еще с проникновением в твое сознание ого-го-какого громадного наслаждения, причиняя Мнемозинке болюшку, но такую сладкую, такую сердечную, что просто слов нет для выражения радости!
