Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром
Но в первую очередь ей недоставало Тони и Саида. Она чувствовала себя так, будто оставила дома половину себя — и постоянно спрашивала, что они сейчас делают, как себя чувствуют и хорошо ли за ними ухаживает няня. Все это продолжалось до тех пор, пока Генрих наконец не сдался и, к большому облегчению жены, через восемь дней они уже отправились домой — на неделю раньше, чем планировалось. С подарком особого рода: в летние ночи в Копенгагене они зачали третьего ребенка, дочь Розалию Гузу, которая родилась шесть недель назад.
В Копенгагене Эмили поклялась себе, что больше никогда не оставит детей одних. И без Генриха она тоже не хотела прожить ни одного дня. Его шутливые упреки в Копенгагене — она, кажется, любит детей больше, чем его, она посчитала несправедливыми.
Как она могла объяснить ему, что ею владеет страх, когда он вдали от нее? Что она живет, постоянно опасаясь, что с ним или детьми что-то может случиться, если ее нет рядом? Хотя глубоко в душе Эмили знала, что ее паника все-таки немного преувеличена. Несмотря на это, она сама от страха была призраком во плоти.
— Речь идет о Вальпараисо? — наконец прервала она молчание.
— И о нем тоже, — подтвердил Генрих. — Но не только о нем.
Эмили кивнула. От названия Вальпараисо ей сделалось как-то неуютно. Крупнейший порт на тихоокеанском побережье южноамериканского материка был настоящим плавильным котлом: здесь жили потомки индейцев, коренного населения, и испанцев, завоевавших эти земли в XVI веке, их общие потомки, а с начала XIX века сюда начали прибывать эмигранты из Франции, Германии, Англии и Швейцарии. И этот порт прославил чилийский город Вальпараисо, что по-испански означает «Райская долина».
— Хотя я и знаю, что Вальпараисо далеко не Занзибар, — осторожно продолжил Генрих. — Но там намного теплее, чем здесь, и тебе тамошний образ жизни наверняка придется больше по душе, чем наш чопорный ганзейский.
Эмили еще раз кивнула, но на его улыбку не ответила. Да, он сто раз прав и все его доводы верны, а планы путешествия за океан просто замечательные — хотя ведь и в Гамбурге она не была полностью счастлива, — но сейчас ей становилось страшно уже лишь при мысли уехать насовсем и рискнуть начать все заново в далекой чужой стране. Еще раз начать изучать чужой язык? Но ее скудные познания испанского, почерпнутые в общении с Масиасами, давно улетучились… Еще раз осваиваться в чужом обществе и изучать чужую культуру? Еще раз попытаться, чтобы чужая страна стала родной?
— И, кстати, я вовсе не исключаю при этом возможности вернуться на Занзибар, — вторгся он в ее раздумья. — Я буду очень настойчиво добиваться разрешения вернуться. И когда-нибудь мои усилия вознаградятся.
Эмили попыталась улыбнуться, но это ей не удалось.
Султан Меджид позволил переубедить себя и через нового консула Теодора Шульца сообщил гамбургскому сенату, что согласен на приезд в Каменный город некоего господина Ренхоффа, который в качестве агента Генриха Рюте будет представлять торговые интересы компании последнего на Занзибаре и на всем Восточноафриканском побережье. Кроме того, султан дал соизволение на то, чтобы его сестра-вероотступница через Генриха Рюте и господина Ренхоффа получала доходы от своих плантаций. Основанием для согласия султана послужили настойчивые обращения в гамбургский сенат самого Генриха Рюте.
Однако то, что выглядело обнадеживающим началом, обернулось совсем другим: удар следовал за ударом, и все скоро пошло прахом. Ренхофф самовольно связался с другим немецким агентом по имени Карл К. Шривер и потихоньку начал вести дела Генриха под собственным именем. Генрих подозревал недоброе, в первую очередь, что его могут ожидать финансовые потери, и еще вполне вероятно, что будет нанесен ущерб его репутации честного торговца; потому в его деловых интересах надо было попасть на Занзибар как можно скорее, чтобы разобраться во всем самому. Он был не на шутку обеспокоен и потому обратился не к кому иному, как к германскому канцлеру Отто фон Бисмарку. «Султан Меджид перешел все границы дозволенного, не разрешая мне заняться экспортом занзибарских товаров или импортом немецких», — писал в письме к канцлеру Генрих Рюте, ссылаясь на торговый договор между Гамбургом и Занзибаром от 1859 года, который предоставлял право любому гражданину Гамбурга заниматься торговлей на острове — в том числе и ему, гамбургскому гражданину Генриху Рюте.
Меджид тем временем переменил решение. Он объявил господина Рюте и господина Ренхоффа вне закона, как он передал через английского консула Черчилля. Генриха, по крайней мере, утешала мысль, что правительство ганзейского города и правительство в Берлине поддерживают его. Его ссылка на торговый договор оказалась чрезвычайно удачным шахматным ходом, и германский консул вел переговоры с султаном по этому вопросу, по возможности, поддерживая справедливые притязания господина Рюте — как бы это ни выглядело со стороны. Теперь Генриху и Эмили оставалось только ждать, чем закончится эта возня, — и, в первую очередь, как долго еще она протянется.
По лицу мужа Эмили видела, как он бодрится и надеется на лучшее. Это был человек, ради которого она отреклась от всего — от родины, от семейных уз, даже от веры. Человек, который всегда ее поддерживал и утешал, когда она падала духом. Человек, на которого всегда можно было опереться, когда она приходила в отчаяние.
У меня не было бы его, если бы я жила на Занзибаре. Но зачем мне Занзибар без него?
Эмили осторожно вытянула пальцы из его рук и обняла его, прижалась к нему и нежно поцеловала в щеку.
— Только не болей и возвращайся домой поскорее, — прошептала она.
Эти три недели, проведенные Генрихом в Англии, показались ей вечностью. Несмотря на то, что Эмили было чем себя занять: с детской коляской — специальный заказ для детей Рюте, — достаточно просторной, чтобы всем малышам было удобно, она обошла половину Гамбурга. С невероятной энергией, питаемой беспокойством, она трудилась в саду, поливала и пересаживала, полола сорняки и срезала засохшие стебли — пока коза, которую Генрих купил из любви к Эмили, паслась вокруг колышка, к которому была привязана. Сидя за столиком в саду и штопая всякие мелочи, она с любовью смотрела, как Тони топает на своих крепких ножках, открывая мир вокруг, а ее маленький братец, торопясь за ней, еще частенько спотыкается. Саида назвали в честь деда, и он был совершенной его копией: у него были темные глаза и смуглая кожа, такое же изящное телосложение, при этом малыш был очень крепким, а вовсе не изнеженным созданием. Уже в столь раннем возрасте он проявлял характер — если что-то было не по нему, он мог вопить до тех пор, пока лицо его не багровело. Роза же, напротив, обещала стать любимицей семьи: она всякий раз начинала улыбаться, когда кто-нибудь заглядывал в плетеную корзинку, стоящую в тени под сиренью.
