Виктория Холт - Изумруды к свадьбе
Открыть ящик было очень трудно – металл заржавел, но в конце концов мне это удалось. В ящике лежал ключ, тот самый, что был изображен на картине рядом с покоящейся в гробу собакой. Я узнала его, потому что один его конец украшала королевская лилия.
Теперь мне предстояло найти замок, к которому подходил бы этот ключ, а затем узнать, что хотел сказать тот, кто оставил послание. У меня в руках оказался ключ к прошлому – самое захватывающее открытие, с каким нам с отцом когда-либо приходилось сталкиваться. Мне так хотелось рассказать о нем кому-нибудь... Кому-нибудь? Только графу, конечно!
Я взглянула на ключ. Где-то в замке должен быть замок, к которому он подходит. Я должна найти его.
Спрятав ключ в карман платья, я закрыла ящик, положила его обратно в ямку и засыпала землей. Затем пошла в сарай с инвентарем и аккуратно поставила лопату на место. Потом вернулась в замок, поднялась к себе в комнату и закрыла за собой дверь, но никак не могла отделаться от ощущения, что за мной следят.
То были дни удручающей жары. Граф оставался в Париже, а мне тем временем удалось полностью расчистить фреску. Оставалось отреставрировать еще несколько картин в галерее. Когда я их закончу, то у меня действительно не будет причин оставаться в замке. Было бы, наверное, гораздо разумнее сказать Клод, что я согласна принять ее предложение.
Приближалось время сбора урожая. У меня возникло ощущение, что мы все находимся накануне какого-то кульминационного момента, а затем останется позади еще один период моей жизни...
Куда бы ни шла, я всегда брала с собой ключ, который носила в кармане одной из нижних юбок. Это был очень удобный карман, в котором я всегда держала то, что боялась потерять, так как он надежно застегивался.
Естественно, я все время думала о ключе и пришла к выводу, что, если найду замок, к которому он подходит, то найду и изумруды. Все говорило в пользу такого предположения. Гроб-ящик был нарисован на картине поверх собаки в тысяча семьсот девяностом году, том самом году, когда восставшие пытались проникнуть в замок. Я была уверена, что изумруды были взяты из комнаты-сейфа и перепрятаны где-то в замке, и мой ключ открывал тайник, где они лежали. Ключ был собственностью графа, и я не отдала бы его никому другому. Мы вместе с ним могли бы попытаться найти замок, к которому он подходит.
Неожиданно у меня появилось непреодолимое желание найти тайник самой. Дождаться возвращения графа и торжественно заявить: «Вот ваши изумруды!»
Они не могли лежать в шкатулке, – тогда бы их давно обнаружили. Скорее их спрятали в чем-то таком, что не трогали десятки лет. Я начала с обследования каждого сантиметра своей комнаты, простукивая панели там, где, как я думала, могли быть пустоты. Занимаясь этим, я вдруг замерла, вспомнив стук, который мы с Женевьевой слышали ночью. Не только я, но кто-то еще, вероятно, занимался поисками изумрудов. Но кто? Граф? Вполне возможно. Но почему тот, кому принадлежит весь этот замок и кто имеет полное право искать спрятанные и принадлежащие ему сокровища, должен заниматься этим, таясь от других?
Я стала вспоминать об охоте за сокровищами, когда мне удалось найти все наводящие указатели, и я поняла, что слова, нацарапанные на ящике, в котором я нашла ключ, были своего рода указателями.
Может быть, те, «кого забывают», узники, прикованные цепями в своих клетках или сброшенные в камеру забвения? Слуги были уверены, что в подземельях и камерах обитают призраки, и поэтому отказывались туда ходить. Это могло относиться также к восставшим, штурмовавшим замок. Где-нибудь там, внизу, находился замок, к которому должен был подходить ключ.
И скорее всего, в камере забвения. Слово «забытые» является шифром.
Я вспомнила люк, веревочную лестницу и тот день, когда Женевьева заперла меня в камере забвения. Мне очень хотелось немедленно обследовать это ужасное место, но воспоминание, как я сидела там взаперти, удерживало меня от того, чтобы отправиться туда одной.
Должна ли я рассказать о своем открытии Женевьеве? Я решила, что нет. Мне следует пойти одной, но надо сделать так, чтобы кто-нибудь знал о том, куда я отправилась, на случай, если по какой-то причине люк вдруг захлопнется.
Я пошла к Нуну.
– Нуну, – сказала я. – Сегодня после обеда я собираюсь обследовать камеру забвения. Мне кажется, что там под слоем штукатурки может быть что-нибудь интересное.
– Вроде картины на стене, которую вы нашли?
– Да, что-нибудь вроде того. Чтобы попасть туда и выбраться назад, есть только один путь – веревочная лестница. Если к четырем часам я не вернусь, вы знаете, где меня искать.
– Она больше этого не сделает, – сказала Нуну. – Вы не должны бояться, мадемуазель.
– Я и не боюсь, уверяю вас.
Я также предупредила служанку, которая приносила мне еду.
– О, вы пойдете туда, мадемуазель! – воскликнула она с испугом. – Я бы ни за что!
– Вы не любите это место?
– Еще бы, мадемуазель! Когда подумаешь о том, что происходило в подземелье. Говорят, там обитают привидения. Вы слыхали об этом?
– О подобных местах всегда так говорят.
Я потрогала сквозь юбку ключ и подумала, с каким удовольствием отведу потом туда графа и скажу ему: «Я нашла ваше сокровище».
Когда я стояла в оружейной с ее дверцей-люком – единственным входом в камеру забвения, – мне пришла в голову мысль, что замок, к которому должен подойти ключ, может находиться и в этой комнате, ибо те, о которых должны были забыть, сначала проходили через нее.
Пока я стояла в раздумье, мой взгляд наткнулся на что-то блестящее на полу. Я нагнулась и подняла ножницы, которыми срезают гроздья винограда. Они были необычной формы. Я машинально сунула их в карман. Решив, что предмет моих поисков все-таки находится в камере забвения, я вытащила из шкафа веревочную лестницу, подняла крышку люка и спустилась. Я содрогнулась, вновь переживая те ужасные минуты, когда Женевьева выбралась одна наверх, затем втащила за собой веревочную лестницу и оставила меня здесь одну.
Это было жуткое место: тесное, мрачное и темное, куда свет проникал только тогда, когда был открыт люк. Но я пришла сюда не для того, чтобы позволить разыграться своей фантазии, которая подавила бы всякий здравый смысл.
Я исследовала стены, повсюду натыкаясь на уже знакомую мне штукатурку, слой которой, должно быть, был наложен лет восемьдесят назад. Я простукивала стены, надеясь обнаружить пустоты. Затем, осмотревшись вокруг, я взглянула на потолок, потом на выложенный каменными плитами пол и, собравшись с духом, шагнула в углубление в стене, которое, как сказала мне тогда Женевьева, было началом лабиринта. Может быть, где-то здесь? Тут оказалось слишком темно, чтобы что-то разглядеть, и я вытянула руку, впрочем сомневаясь в том, что в этом углублении можно было бы что-нибудь спрятать.
