Линда Холман - Шафрановые врата
— Но… если Этьен в Марокко, — заговорила я, — конечно же, он вернется в Марракеш. Чтобы увидеть тебя и Баду, — добавила я, переводя взгляд с нее на ребенка. Эти двое были единственной его родней. — Когда он приедет снова, Манон? Если то, что ты говоришь, правда… Я хочу увидеть его теперь даже больше, чем раньше.
Она пожала плечами, глубоко затянулась, припав к мундштуку, а затем, слегка разжав губы, выпустила облачко дыма в тихий теплый воздух.
Глава 25
Я шла несколько часов. Если на этот раз Манон сказала правду — что у Этьена болезнь, которая со временем превратит его жизнь в кошмар, — возможно, я нашла ответ, который искала.
Этьен бросил меня, потому что не хотел, чтобы я вышла замуж за человека, который проведет оставшуюся часть своей жизни с петлей на шее, петлей, которая будет затягиваться все сильнее и сильнее с каждым месяцем.
Он бросил меня, потому что слишком любил и не мог поступить так со мной. Но он не понимал глубины моих чувств. Я не могла представить Этьена другим, не таким, каким я видела его в последний раз, — сильным и любящим. Какую бы форму ни приняла болезнь (и о каких бы джиннах не говорила Манон), я справлюсь. Я смогу позаботиться о нем, когда он со временем станет слабым, ведь я ухаживала за своей матерью.
Я снова пришла в Шария Зитун и постучала в ворота дома Манон; был полдень.
Внутри было тихо. Я снова постучала и подергала ручку, но дверь была заперта. Я провела рукой по синему дереву.
— Манон! — позвала я. — Баду! Баду, ты здесь?
Послышался тихий звук: шаги босых ног по плитке.
— Баду! — снова позвала я, приложив губы к тоненькой полоске света между дверью и косяком.
— Это я, Сидония. Мадемуазель О'Шиа. Пожалуйста, открой дверь.
Раздался громкий скрежет внутреннего замка, и дверь распахнулась. Баду посмотрел на меня.
— Maman велела никого не впускать, — сказал он.
— Но это же я, Баду. Могу я войти на минутку?
Он изучал мое лицо, а затем важно кивнул и отступил, давая мне дорогу. Во дворе стояла бочка с водой, на поверхности которой плавали палки.
Баду подошел к бочке и толкнул одну из палок, как будто это была лодка.
— Maman спит? — спросила я его.
Он покачал головой.
— Она пошла в hammam[71] мыться.
— А Фалида? Где Фалида?
— На базаре, покупает продукты.
Я посмотрела на дом.
— Ты здесь один? — спросила я.
— Да. Я большой мальчик, — сказал он, усердно доставая палки из воды, затем разложил их на плитках, опустился на колени и начал соединять палки в разные узоры. — Maman говорит, я большой мальчик и сам могу позаботиться о себе.
Я помолчала, а потом сказала:
— Да-да, ты большой мальчик, Баду.
Я изучала его лицо, когда он сосредоточился на своих палках. Я снова увидела Этьена: этот взгляд — вот сейчас! — такой глубокий. Умный лоб под густыми волосами. Длинная тонкая шея.
Я снова подумала, что так мог бы выглядеть наш собственный ребенок.
— Тебе грустно, Сидония? — спросил Баду, и я осознала, что он перестал раскладывать свои палочки и смотрит на меня. Он не назвал меня «мадемуазель», как обычно.
Сначала я хотела сказать: «Нет, мне, конечно, не грустно» — и попытаться улыбнуться. Но, как и раньше, я не могла позволить себе быть нечестной с этим серьезным ребенком.
— Да. Сегодня мне немножко грустно.
Он кивнул.
— Иногда мне тоже грустно, Сидония. Но потом я подумаю немножко и снова становлюсь радостным. — Он был таким серьезным!
— А о чем ты думаешь, Баду, когда тебе грустно? О чем ты думаешь, чтобы снова стать радостным?
— Однажды, очень давно, моя мама испекла лимонный пирог, — сказал он, и уголки его губ слегка сдвинулись в робкой улыбке. — Un gâteau citron[72]. Ой, он был таким сладким и таким желтым! Когда я думаю об этом пироге, я радуюсь. В моей голове появляется картинка. Я кладу пирог на синее небо, рядом с солнцем. Солнце и лимонный пирог. Как два солнца или два пирога. Два всегда лучше, чем один.
Он встал.
— Maman часто рисовала картины. Я просил ее нарисовать эту картину для меня, с двумя пирогами, но она не захотела. Я собирался повесить ее на стене возле моей кровати. Тогда я был бы всегда счастлив, потому что мог бы смотреть на нее, когда захочу.
Внезапно мои глаза наполнились слезами. Разве для шестилетнего мальчика нормально так говорить? Я не знала.
— Сидония! Сейчас ты должна подумать о том, что доставляет тебе радость, чтобы грусть ушла.
Я опустилась на колени, вздрогнув от боли, — я забыла о разбитых коленях — и обхватила его руками. Я прижала его голову к своему плечу.
— О чем ты думаешь? — спросил он приглушенным голосом. Затем чуть откинул голову и снова посмотрел на меня. — Это что-то радостное?
Я не могла ответить. Его нежная щека, его густые волосы… Я заглянула в его огромные глаза. Он, как всегда, спокойно смотрел на меня. Он такой умный!
— Ты можешь думать о лимонных пирогах, Сидония, — сказал он, высвобождаясь из моих объятий, затем снова начал раскладывать палочки, улыбаясь мне.
Через полчаса вернулась Манон, неся два ведра с разной утварью. Увидев меня, она сердито посмотрела на Баду, но он выдержал ее взгляд.
— Не сердись на него, — сказала я ей. — Это я заставила его впустить меня.
Манон поставила свои ведра.
Я облизнула губы.
— А ты, Манон? Ты тоже больна?
— Нет, — ответила она, и я, взглянув на Баду, захотела, чтобы это было правдой. Мне невыносима была мысль о том, что в таком маленьком безупречном тельце может таиться что-то опасное и губительное.
— Но как трогательно, — продолжила Манон голосом, полным сарказма, — что ты заботишься о моем здоровье!
Я помолчала некоторое время.
— Я просто хочу знать, где Этьен и вернется ли он в Марракеш. Это даже важнее сейчас, чем мои слова о том, что… — Я замолчала, вдруг осознав, что было бы неблагоразумно рассказывать этой женщине что-нибудь еще.
— Так же как Этьен не обсуждал с тобой свою болезнь, он, очевидно, не поделился с тобой и своими планами. Впрочем, как и со мной, — сказала Манон, не ответив на мой вопрос. — У него была мечта достичь славы и признания. Он хотел найти способ предотвратить переход джиннов. — Она все еще пристально смотрела на меня. — И он сделал это, — добавила она и смолкла.
— И что же? — наконец бросила я. — Что обнаружил Этьен?
— Что ему не достанется слава. Есть только один способ предотвратить болезнь. Один-единственный. Он был очень подавленным, Сидония, когда явился сюда.
