Наталия Костина - Слишком личное
– Ты чего такая сердитая, Кать?
– Будешь тут сердитой… Приехала отдохнуть – и на тебе! Да, а собаки? – спохватилась Катя. – С собаками что делать? Они же никого чужого не впустят. Так и операция сорваться может! – забеспокоилась она.
– Собаки, собаки… Действительно, собаки эти никого постороннего не допустят! Вот что: собак очень громко попросим пока подержать в вольере – дескать, в любую минуту могут подъехать наши сотрудники, чтобы кое-что уточнить, и нужно обеспечить беспрепятственный подход к дому. Ну а если это все-таки кто-то из своих, то, сама понимаешь, им никакие собаки не страшны.
* * *Этой ночью дежурному врачу второго травматологического отделения поспать так и не удалось. Больная Маргарита Погорелова попыталась выброситься из окна. Этаж был шестой, и она точно разбилась бы насмерть, но соседка по палате, долго не засыпавшая по случаю духоты, вовремя заметила неладное и закричала.
Рита плохо помнила, что с ней происходило после того, как вопящая женщина ухватила ее за рубашку сзади и отчаянно потащила прочь от окна. Весу в женщине было раза в два больше, чем в ней самой, поэтому она зря цеплялась сначала за раму, потом за батарею… А после подоспели еще какие-то люди – их лиц она не различала. Сейчас ее снова поместили в одиночный бокс, как загнанного зверя в тесную клетку. Окна здесь не открывались вовсе и к тому же были забраны решетками, этаж был первый. Ночью, видимо, ей вкатили лошадиную дозу какого-то успокоительного, и она, даже если бы и захотела что-нибудь сделать с собой, не смогла бы. Все было чужое, очень медленное, вяло текущее, не в ладу с тем временем, что показывали тикающие на тумбочке часы. И тело, и мысли – все перемещалось с каким-то отвратительным скрипом. А в душе поселилась огромная боль, которая занимала так много места, что Рита начала сомневаться – была ли теперь у нее, Риты, душа? Или осталось только одно тяжкое, непомерное страдание?
Вчера она весь день лежала и думала, что завтра приезжает Мишка. И почему-то ей все время казалось, что Мишка сразу же придет к ней, сядет на край кровати, пытливо посмотрит ей в лицо и спросит:
– А где папа?
Это «где папа?», сказанное Мишкиным голосом, и Мишкины огромные, полные слез глаза преследовали ее весь день, и она едва смогла дотерпеть до темноты. Под окнами больницы был виден серый асфальт, весь покрытый сетью трещин. Эти трещины складывались в какой-то замысловатый узор или слово, и ей казалось, что она вот-вот прочитает его или поймет, что нарисовано там, внизу. Возможно, это слово, которое она никак не могла разобрать, было написано на том самом английском, недоступном ей языке. Мишка сразу узнал бы его, а она пыталась, безнадежно всматривалась весь день, и временами ей даже казалось, что смысл этого слова сейчас прояснится, всплывет, как яркая и доступная картинка. И тогда разъяснится и вся ее жизнь – и прошлая, и будущая, и даже теперешняя, настоящая, страшная и непонятная.
Соседки по палате радовались, что тихая, безучастная ко всему, избитая до полусмерти какими-то бандитами (правды соседкам знать не полагалось, и они знали о Рите Погореловой только то, что сама следователь шепнула персоналу), женщина наконец-то начала вставать и даже часами стояла у окна – свежим воздухом дышала, должно быть. Когда с ней заговаривали, она не отвечала, и даже было непонятно, слышит ли она спрашивающих. Поэтому ее не трогали и не мешали ей делать то, что она хочет. Пусть дышит, если кислорода не хватает. Надышится, может, тогда и разговаривать начнет, и есть станет. В палате действительно было душно, хотя лес, или посадка, как его здесь называли, находился неподалеку.
А завтра должен вернуться Мишка… Мишка приедет завтра… Мишка приедет на поезде… На поезде приедет… завтра. Завтра… Завтра… Завтра?! Сегодня!! Уже сегодня!!! Она повернулась на бок и застонала. Решетки на окнах поплыли куда-то в сторону. Голова странно кружилась, и у Риты было такое ощущение, будто она пустая. Нет, не пустая, а просто набитая ватой, как у Мишкиного плюшевого медведя. Медведь и Мишка. Мишка с такими большими, такими вопрошающими глазами. Ее Мишка, ее сыночек, единственное, что у нее всегда было… но останется ли? И если у нее каким-то образом отберут это единственное, самое дорогое, то все равно – первый этаж или даже подвал – она уйдет. Она найдет способ… когда у нее в голове немного прояснится…
Палата, в которую ее теперь поместили, вероятно, находилась на северной стороне – было светло, но солнца заметно не было. Была видна только подходящая почти вплотную к ее зарешеченному окну стена какого-то здания или пристройки. Просто стена из грязно-белого силикатного кирпича, с неровными цементными швами. Может быть, если бы она встала и подошла к окну, ей бы удалось увидеть продолжение здания, или даже чьи-то окна, занавешенные одинаковыми казенными шторами. Или чахлую траву, пробивающуюся внизу сквозь трещины в отмостке, траву, которой хронически не хватало солнца, но она все равно росла здесь, у стены. Но она не вставала. Не хотела вставать. И часы, которые неизвестно кто и неизвестно зачем поставил на ее тумбочку, тикали, и только. Истинное время они не показывали. Потому что их стрелки то замирали на месте как приклеенные, то неслись куда-то бешеным галопом… Однако она не смотрела на часы – их ненастоящее исчисление ее не интересовало. И без их тикающего, терзающего ее расстроенный слух обмана она знала, что именно сейчас Мишка сходит на перрон вокзала – загорелый, с маленьким красным рюкзаком, который она купила ему в дорогу. Он сходит по ступенькам и сразу же спрашивает:
– А где папа?
* * *– А где мама?
Сегодня утром Маша Камышева не пошла в больницу. Эта Рита все равно ела очень мало, можно сказать, ничего не ела, а она уже и так нанесла столько, что сестра-хозяйка стала роптать – холодильников только два на все отделение, а погореловские пакеты занимают чуть ли не всю полку. Игорь настаивал, чтобы самому забрать ребенка этой Риты, но она его отговорила. С Игорем вообще в последнее время происходило что-то странное. Поэтому она поехала встретить погореловскую сестру с ребенком сама – а кому еще можно было доверить это дело?
Мишу Погорелова она узнала сразу, как только он вышел из вагона. Мальчишка был маленький, хрупкий, лопоухий и с такими же точно, как у матери, огромными карими глазищами. Женщина с двумя очень похожими мальчишками – то ли погодки, то ли близнецы – стояла рядом с вагоном. Лицо у нее было не то чтобы хмурое, а скорее озабоченное. Огромный мужик, появившийся вслед за Мишей Погореловым, выволок из вагона два чемодана.
