Анна Смолякова - Замок из песка
— А она почему с вами не поехала?
— Потому что ей якобы надо было дотанцевать репертуар в Оперном! В июне обещала прибыть, а потом письмо написала, что так, мол, и так: хочешь — возвращайся, хочешь — не возвращайся, но я уже официально невеста другого… Я только потом понял, почему она так уговаривала меня сюда ехать! Боялась, что осложнения возникнут, если все эти помолвки и жениховства — при мне…
Я молча ковырялась вилкой в тарелке, поддевая на зубчики кольца лука. Передо мной сидел человек, которого я любила почти пять лет, и стояла недопитая рюмка водки.
— Пей, — Алексей подвинул водку ко мне. — Пей, пожалуйста. Я тебя прошу… Кстати, знаешь, почему меня Рыбаков к себе пригласил? Не удивляешься этому, нет?
— А почему я должна удивляться?
— Ну как? В театре-то я официально считался танцором не то чтобы посредственным, но звезд с неба не хватающим. Не то что там Вихрев или Чекалин — премьеры наши наскоро сляпанные… Я же у нас только характерный, классические партии не тяну!.. Так вот, о Рыбакове… Он ведь взял меня только в нагрузку к Настеньке. Мы же с ней в последнее время в дуэте очень хорошо работали, «Лебединое» готовили к началу следующего сезона. Она условие и поставила: я, дескать, заключу с вами контракт, но только возьмите ко мне в партнеры Иволгина, причем пусть он едет прямо сейчас, а я потом… Соображаешь, какой хитрый ход?
Я соображала, но молчала. А сердце мое переполнялось острой, невыносимой жалостью. И в голове никак не желало укладываться одно: как можно было от него добровольно отказаться? Отказаться от счастья любить его? Променять Алексея на, конечно, доброго и богатого, но, по сути, «никакого» Володю Корсакова?.. Господи, какие у него были сейчас красивые руки! Какие прекрасные глаза! Какое чудесное лицо с этими чуть широковатыми скулами, длинным прямым носом и четко очерченными губами! Даже с этой горькой, больной усмешкой, прячущейся в уголке рта, он казался мне самым прекрасным мужчиной на свете!
— Курить будешь? — спросил он, доставая из пачки сигарету.
— Нет, я не курю.
— Вот это плохо. Придется учиться. Настя курит, и Рыбаков это знает.
— Что-то я не улавливаю смысла…
— А чего тут улавливать? — Иволгин глубоко затянулся. — Рыбаков труппу сформировал и на полгода умотал в Румынию «Сильфиду» ставить. Вместо него — Лобов, который только знает, что Настя должна приехать, но сам ее ни разу не видел… Да и потом, фамилия у тебя достаточно смешная — Суслова! Так что «Серебровская» вполне может сойти за сценический псевдоним… В общем-то, об этом я и хотел с тобой поговорить.
Сегодня я вообще соображала туго. Поэтому с идиотской нервной усмешкой переспросила:
— То есть вы что — хотите, чтобы я притворялась Серебровской?!
— Естественно… Танцуешь ты неплохо. Вон вокруг тебя в Северске какой ажиотаж раздули! С Сергеем все так удачно получилось… Будешь жить у меня, потихоньку разучим Одетту-Одиллию — тут, слава Богу, есть кому помочь…
Это уже было выше моих сил. Он не только вот уже час говорил со мной о другой женщине, но еще и просил сыграть ее для окружающих.
— Но зачем вам это надо?!! — Неожиданно даже для самой себя я заорала так, что зазвенели стаканы в сушке. — Или домой езжайте к своей Настеньке, или танцуйте здесь, но без меня! Я-то на кой ляд вам нужна?!
— Домой езжайте?! — Он наклонился вперед и немедленно подстроился под мой тон. — А кому я там нужен без денег? Нет уж, год по контракту отпашу, заработаю на жилье — тогда и приеду. И тогда она от меня никуда не денется: и Корсаков станет не мил, и цацки его вместе с тряпками. Любит она меня! Понимаешь, любит!.. А без тебя, то есть без нее, меня вышибут из этой труппы через месяц и контракт разорвут, потому что сам по себе, без Серебровской, я здесь никому не нужен.
Алексей с остервенением загасил сигарету о край блюдца и по-клоунски развел руками. Пальцы у него заметно дрожали. Повисла тяжелая пауза. Потом я неуверенно потянулась к пачке «Винстона».
— Я, конечно, попробую курить, но не уверена, что это у меня получится…
Иволгин посмотрел на меня так, как не смотрел еще никогда в жизни. Еще вчера я продала бы за один такой взгляд душу.
— Настенька! — Он накрыл своей ладонью мою руку. — Настенька, милая! Всю жизнь твоим должником буду. Ты ведь согласна, правда? Милая моя, хорошая девочка!
Я с лихостью заправского алкоголика заглотила оставшуюся водку, поморщилась и проговорила:
— Только вот этого — милая, хорошая — не надо! Оставьте для той Насти, для другой. Я просто вам помогаю, и не нужно бурных изъявлений благодарности.
Иволгин оказался достаточно умным человеком и на мой злобный выпад ответил просто кивком.
Посуду он вымыл сам, решительно отказавшись подпускать меня к раковине, и постелил себе на кухне. А я отправилась спать в комнату, на диван, накрытый клетчатым пледом. Но заснуть не получалось. Слишком громко тикали часы, слишком нудно гудела вода в кране у соседей. И к тому же я просто умирала от ненависти. Та — фальшивая и неискренняя, слащаво красивая и слишком благополучная, эту ненависть вполне заслужила. Настя Серебровская, моя тезка и мой прежний кумир, теперь внушала только одно чувство — желание вцепиться ногтями в ее беличье лицо, расцарапать щеки, повыдергать волосы! «Ну да, он — красивый, сексуальный, какой угодно, но из-за него не стоит так рыдать», — замечала она философски и холодно, напрочь испортив жизнь и ему, и мне. Она пыталась быть со мной доброй и внимательной! Да на черта мне нужна была ее доброта?! И я-то хороша — идиотка, таскалась за Иволгиным с влюбленными глазами, а весь театр хихикал за моей спиной, прекрасно зная про него с Серебровской. И она ведь, сволочь, знала! Но не хихикала, нет! А просто снисходила к «бедной, влюбленной девочке»…
Тем не менее с сегодняшнего вечера я стала Анастасией Серебровской, и надо было привыкать к этому новому, ненавистному имени и к тому, что меня, Настю Суслову, Алексей не полюбит никогда. Пришлось затратить почти пять лет, чтобы в конце концов оказаться с ним в одной квартире, в одной «связке» и без малейшей надежды на счастливый финал.
Уже глубокой ночью мне захотелось в туалет. Я встала, прошла по коридору и остановилась перед застекленной кухонной дверью. Иволгин спал на животе, обхватив подушку руками и положив голову набок. Его веки и ресницы были спокойны и недвижны, но на лице застыло страдальческое выражение.
— Господи, как же тебе больно! — прошептала я, прикоснувшись пальцами к холодному стеклу. — Но я помогу, честное слово… Может, и в самом деле вернется к тебе эта стерва? Кто знает?
