Лариса Уварова - Букет кактусов
Нет, это почерк блатных – тут и думать нечего. Точно так же они убрали когда-то Германа Кривицкого. Да разве его одного, э-хе-хе... В тот самый вечер, в субботу, Сережа собирал всю эту шушеру в своем новом доме в Березовой роще – об этом знали многие. Что-то у них там вышло, и эти козлы вынесли Сергею приговор. А может быть, они спланировали все заранее!
Соколов осторожно навел справки и выяснил, что двое парней, служивших охранниками в коттедже Мыздеева, в самый день трагедии обращались за медицинской помощью – разумеется, неофициально. А один, некто Хохряков, вообще исчез после субботнего дежурства! Михаил Петрович почти не сомневался, что в ближайшее время простреленный труп этого бедолаги всплывет где-нибудь в волнах Воронского моря или на городской свалке.
Бывший прокурор слишком хорошо знал, чем кончится следствие по этому делу. Ничем! Оно уже сейчас зашло в тупик, и не сегодня-завтра будет поставлена точка – несчастный случай. Охранники скорее признаются в том, что это они сами по предварительному сговору укокошили собственного босса, чем назовут имена уголовных авторитетов. Все хотят жить! Никаких улик против Вьетнамца и Паневича не будет, в этом можно не сомневаться.
Соколов и не сомневался. Он отлично знал эту систему, потому что сам ее создавал. Не один, конечно, но он определенно был одним из ее авторов.
Он не сомневался и в том, что убийство Сережи Мыздеева, который был ему вместо сына, – это удар по нему, Соколову! Эта сволочь Вьетнамец держит на него зуб еще со времен его прокурорства. Будь воля этого фраера – он давно и ему подстроил бы какую-нибудь «дорожно-транспортную» пакость. Да кишка тонка. Знает, какие люди стоят за Соколовым.
«Знал, – поправил сам себя Михаил Петрович. – Все время знал. А теперь, видать, зарвался. Решил, что у него уже все „схвачено“. Думает, дай-ка прощупаю Старика, может, из него уже весь дух вышел, может, пора его на свалку? Врешь, голубушка моя, рано ты Соколова хоронишь...»
Однако, вопреки своей браваде, старый мафиози не ощутил прилива бодрости. Даже напротив, он почувствовал, как по хребту ползет волна липкого страха, как она поднимает на загривке остатки шерсти, прокалывает мозг тысячью холодных иголок и, прокатившись по носоглотке, рассыпается изжогой в пищеводе...
Почему Вьет – по сути дела, «шестерка»! – осмелился бросить ему вызов? И именно теперь, когда у него под ногами зашаталась земля? Может, он узнал то, что еще неизвестно Соколову – что «большие люди» здесь и в Москве уже отказались от Старика, поставили на другую лошадку? Не может быть... Хотя, собственно, почему – не может? Ведь он уже давно чувствует, что над ним сгущаются тучи. Теперь Михаил Петрович был уверен, что это настоящие темные, грозовые тучи, а никакие не облачка, которые можно руками развести.
Вчера вечером, вконец измученный своими явными переживаниями и тайными страхами, он набрал номер старого товарища. Последнего из живых, кому он мог, не таясь, рассказать все. Друг не стал его успокаивать, что, мол, все это ерунда, из чего Михаил Петрович сделал вывод, что его положение действительно серьезно. «Позвони ему сам, – посоветовал товарищ, не называя имен, они понимали друг друга с полуслова. – Я знаю, это трудно, но это будет самое лучшее. Он редкая сволочь, но у него есть свои принципы. Если он и правда получил карт-бланш, он даст тебе это понять».
– Ты хочешь, чтобы я позвонил этому мерзавцу сам? Нет, это невозможно! Последние пять лет я общался с ним исключительно через Сережу. А теперь, после того, что случилось, не может быть и речи...
– Дело твое, Михаил. Но я считаю, это единственный выход. Больше никто тебе правду не скажет – ни здесь, ни в Москве. Переступи через себя. Хуже, чем есть, уже не будет, пойми ты! По крайней мере, будешь точно знать, чего ожидать.
Старый друг был, конечно, прав, так будет лучше. Он должен позвонить Вьетнамцу. И сегодня целый день Соколов пытался набрать номер, который его прихотливая стариковская память хранила в одном из дальних своих уголков. Но оказалось, принять решение намного легче, чем его выполнить.
Дело было вовсе не в том, что бывший прокурор не мог «переступить через себя», позвонив криминальному авторитету. Ерунда собачья! Он боялся. Боялся до дрожи в руках, до тошноты в горле этого разговора с Вьетом. Боялся того, что почувствует по тону, по намекам, по шуткам бандита, что у него уже есть этот самый проклятый «карт-бланш» – неписаное, но утвержденное организацией разрешение на его, Соколова, физическое устранение! Ему, Старику, как и многим высокопоставленным членам организации, было хорошо известно, кто именно выполняет в ней деликатные функции «санитара леса»... Соколов боялся и того, что Вьетнамец услышит в его голосе этот животный страх, и тогда уж точно его песенка спета. Хищники чуют малейшую слабинку своих жертв и обязательно ею воспользуются.
Но он должен это сделать. Должен, если не хочет загнать сам себя! И сделать это надо сегодня, сейчас – иначе он просто свихнется. Никто не помешает – среда, профилактический день. Он специально отпустил пораньше и секретаршу, и референта, начальников отделов – всех. В банке осталась одна охрана, но она не в счет.
Михаил Петрович сделал правой рукой торопливое движение, в котором с трудом можно было угадать крестное знамение, и придвинул к себе сотовый телефон. Покосился на приоткрытую дверь в приемную, но махнул рукой – все равно там никого.
Банкир шумно выдохнул и трясущимся указательным пальцем набрал заветную комбинацию цифр. «Господи! Хоть бы его не было дома...»
Резиденция Вьетнамца ответила почти мгновенно – безликим голосом с азиатским акцентом.
– Это Соколов. Мне нужен босс, и поскорее.
– Соколов?..
По некоторому замешательству в голосе «шестерки» Михаил Петрович понял, что тот не прочь переспросить, а кто, собственно, такой Соколов? Но пораскинув мозгами и, видимо, сообразив, что дворник или учитель словесности запросто звонить Вьетнамцу не станут, парень решил на всякий случай воздержаться от уточнений. Вместо этого он спросил коротко:
– По какому делу?
– Это я объясню ему самому, любезный. Не советую тебе тянуть резину.
«Молодец, хорошо начал. Без наездов, но с достоинством».
Воодушевленный собственным мужеством, он слушал таинственное пиликанье эфира. Должно быть, хозяин все-таки дома – иначе трубку давно бы взял секретарь. Банкир уже и сам не знал, радоваться ему или бояться, и что означает столь долгое промедление – если оно вообще что-то означает. Ему уже стало казаться, что этот перезвон и потрескиванье никогда не кончатся, когда он наконец услышал знакомый голос, похожий на сухое карканье.
