Кристин Ханна - Светлячок надежды
Я плакала так сильно, что едва могла говорить; щека начала опухать и ярко алела!
Мама медленно повернулась, с сигаретой в одной руке и пустым пакетиком в другой. Она посмотрела на меня сквозь свои большие, украшенные блестками очки.
– Что ты натворила?
– Я?
От обиды у меня перехватило дыхание. Она затянулась сигаретой, вставленной в мундштук, и выдохнула дым.
Именно тогда я поняла, что виновата. Я сделала что-то плохое. Неправильное. И была наказана. Но сколько бы ни думала об этом, не могла понять, в чем же состоит мой проступок.
Но точно знала, что никому не надо жаловаться и рассказывать об этом.
Так началось мое падение. Наверное, это самое верное слово. А потом стало еще хуже. В течение лета я стала меняться. У меня начались месячные. «Ты теперь женщина, – сказала мать, вручая мне прокладку и пояс. – Не ставь нас в неловкое положение и не наживи неприятностей». У меня выросла грудь, исчез детский жирок. Когда я в первый раз появилась на вечеринке у бассейна в открытом купальнике, то наш сосед мистер Орроуэн уронил свой бокал с мартини. Отец схватил меня, едва не сломав руку, потащил в дом, швырнул в угол и сказал, что я выгляжу как шлюха.
Его взгляд был хуже пощечины. Я чувствовала, что ему что-то от меня нужно, что-то страшное и необъяснимое, но не понимала, что именно.
Тогда не понимала.
Однажды ночью, когда мне было пятнадцать, отец пришел ко мне в комнату. Он был пьян, от него пахло сигаретами, и он сделал мне больно. Думаю, можно обойтись без подробностей.
Потом он сказал, что я сама виновата – нечего одеваться, как шлюха. Я ему верила. Он был моим отцом. Я привыкла ему верить.
Я пыталась рассказать маме – не раз, – однако она теперь меня избегала, бранила за малейшие промахи. И все время отправляла меня в мою комнату или прогуляться. Она не могла меня видеть, в этом не было сомнения.
И тогда я попыталась исчезнуть. Застегивала кофты до самого горла, совсем не красилась. Я ни с кем не разговаривала, не заводила новых подруг и лишилась тех немногих, что у меня были.
Такая жизнь продолжалась не один месяц. Отец пил все больше, становился злым и жестоким, а я – все более тихой, подавленной и забитой и молча терпела. Но однажды кто-то из одноклассников показал на меня пальцем и засмеялся, а все остальные присоединились к нему. Или я подумала, что присоединились. Как в том фильме, где мальчишки набросились на Лиз Тейлор и парня, с которым она была. Жадные и голодные. И тут меня словно прорвало – я закричала, заплакала, стала рвать на себе волосы. Все в классе умолкли. Я услышала тишину и подняла глаза, в ужасе от того, что натворила. Изумленная учительница спросила, что со мной, а я молча смотрела на нее. Недовольно фыркнув, она отправила меня к директору.
Внешние приличия – вот что интересовало моих родителей. Им было наплевать на то, почему я разрыдалась в классе, почему рвала на себе волосы – их разозлило, что я делала это при всех.
21
Они тогда сказали, что больница пойдет мне на пользу.
– Ты плохая девочка, Дороти. Проблемы есть у всех, но почему ты так эгоистична? Разумеется, отец тебя любит. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?
Утверждают, что параллельных вселенных не существует, но это неправда. Они могут существовать внутри тебя. Самая обыкновенная нормальная девочка в одну минуту может превратиться в оболочку себя самой. Поворачиваешь за угол или открываешь глаза ночью в своей темной комнате – и оказываешься в мире, который выглядит твоим, привычным, но на самом деле он другой.
Больница – они называли ее санаторием – находилась в другом городе. Даже теперь я не могу сказать где. Да может, и на Марсе – это не важно.
На меня надели смирительную рубашку. Боялись, что я причиню себе вред – по крайней мере, так сказали люди в белых халатах, которые за мной приехали.
Так-то вот. Шестнадцатилетняя девочка с проплешинами на месте выдранных волос, связанная, словно гусь, и вопящая. Моя мама при взгляде на меня каждый раз плакала, но не потому, что я страдала. Потому что от меня было столько шума. Отец даже не поехал с нами.
– Позаботься об этом, мать, – сказал он.
Об этом!
Мы приехали в какое-то место, здание, к которому мы подъехали, выглядело как тюрьма на вершине холма.
– Ты будешь хорошо себя вести? Тогда мы снимем с тебя смирительную рубашку.
Я пообещала быть хорошей девочкой, понимая, что это значит. Тихой. В пятидесятых хорошие девочки были тихими девочками. Меня развязали, и я, как мне сказали, поднялась по широким каменным ступеням. Мама шла рядом, но не дотрагивалась до меня, будто я подхватила какую-то болезнь, которая может оказаться заразной. Я шла словно в тумане – или в полусне. Потом я узнала, что меня напичкали лекарствами, сама-то я ничего не помнила. Помню только, как поднималась по ступенькам – как будто под водой. Я понимала, где я, но видела все словно сквозь пелену, искаженным.
Как же мне хотелось, чтобы мама взяла меня за руку. Я точно знаю, что продолжала всхлипывать, но она от этого только ускоряла шаг. Помню стук ее каблуков по каменным ступеням. Она с такой силой натягивала ремешок своей сумки из лаковой кожи, что мне казалось, что он порвется.
Внутри этого здания все были в белых одеждах и выглядели мрачными. Кажется, именно тогда я впервые заметила решетки на окнах. И подумала, что чувствую себя такой бесплотной, что могу просочиться между ними и улететь, если захочу.
Фамилия врача была похожа на какую-то ткань. Вельвет или бархат. У него были узкие губы и нос алкоголика. Когда я его впервые увидела, то меня разобрал смех. Я подумала, что его нос похож на красный раскрывшийся парашют, и смеялась так сильно, что на глазах выступили слезы и моя мама прошипела: «Ради всего святого, веди себя прилично», а ее пальцы снова впились в ремешок.
– Садитесь, мисс Харт.
Я послушно села и тут же перестала смеяться. До меня дошло, почему в кабинете такая странная тишина и необычный свет. Тут не было окон. Я подумала, сколько людей смотрели на нос врача, похожий на парашют, и вздрогнула.
– Вы знаете, почему вы здесь? – спросил он.
– Со мной уже все в порядке.
– Нет, Дороти. Девочки, у которых все в порядке, не рвут на себе волосы, не кричат и не выдвигают нелепые обвинения против людей, которые их любят.
– Совершенно верно, – сухо поддержала доктора моя мать. – Бедный Уинстон просто вне себя. Что с ней?
