Вирджиния Эндрюс - Долгая ночь
– Никогда, слышишь, никогда не называй ее своим ребенком. Она – ребенок мамы, запомни, – проговорила Эмили, делая ударение на каждом слове. Я закрыла глаза, сглотнула и снова спросила:
– Как поживает мамина малышка?
– У Шарлотты все замечательно, – ответила она.
– Шарлотта? Ее так зовут?
– Да. Папа решил, что мама была бы согласна. Шарлоттой звали мамину бабушку, – сообщила мне Эмили. – Все отнесутся с пониманием, и это поможет всех заверить, что малышка – мамин ребенок.
– А как мама?
Глаза Эмили потемнели.
– Маме плохо, – сказала она. – Нам нужно молиться, Лилиан. Нам нужно молиться как можно больше и дольше.
Меня напугал ее серьезный тон.
– Почему папа не пошлет теперь за доктором? У него больше нет причины не делать этого. Ребенок родился, – воскликнула я.
– Полагаю он пошлет… вскоре, – сказала Эмили. – И ты должна понимать… у нас впереди полно серьезных и тяжких забот и без тебя, лежащей здесь как избалованный инвалид.
– Я не инвалид. И я не делаю этого намеренно, Эмили. Я прошла через тяжкое испытание. Даже миссис Кунс с этим согласилась. Ты сама была здесь и все видела. Как ты можешь быть такой бесчувственной, такой безжалостной и притворяться религиозной? – резко сказала я.
– Притворяться? – зашипела она. – Ты обвиняешь в притворстве меня, одну, из всех людей?
– Где-то в твоей Библии есть слова о любви, заботе и помощи нуждающимся, – уверенно заявила я. Мое насильное изучение Библии все эти годы не прошло зря. Я знала о чем говорю, но и Эмили об этом знала.
– И там же есть слова о зле, селящемся в наших сердцах, о человеческих грехах и о том, что мы должны делать, чтобы преодолеть наши слабости. Только когда дьявол изгнан, мы можем наслаждаться любовью друг к другу, – сказала она. Это была ее философия, ее кредо, и мне было ее жаль. Я покачала головой.
– Ты всегда будешь одна, Эмили. У тебя никого не будет, кроме самой себя.
Она вскинула голову и выпрямилась.
– Я не одинока. Я иду с архангелом Михаилом, который держит в своих руках меч возмездия, – похвасталась она.
Я просто покачала головой. Теперь, когда мое наказание закончилось, мне было ее просто жаль. Эмили поняла это и не могла перенести моего сочувствующего взгляда. Она тут же развернулась и бросилась вон из моей комнаты.
Первый раз, когда Вера принесла мне еду, я спросила ее о маме.
– Не могу сказать тебе точно, Лилиан, потому что последние несколько дней за ней присматривали Капитан и Эмили.
– Папа и Эмили? Но почему?
– Так захотел Капитан, – ответила Вера, но я видела, что она этим очень обеспокоена.
Тревога за маму заставила меня встать с кровати быстрее, чем я того ожидала. Я поднялась на третий день после рождения Шарлотты. Сначала я двигалась, как пожилая дама, скрюченная и больная, как миссис Кунс, но с каждым шагом мое тело все более расправлялось и, наконец, я глубоко вздохнула и выпрямилась в полный рост. Затем я пошла навестить маму.
– Мама? – сказала я, осторожно постучав и открыв дверь. Ответа не последовало, но она не была похожа на спящую. Закрыв за собой дверь и повернувшись, я увидела, что ее глаза открыты.
– Мама, – произнесла я, подходя к ней. – Это я, Лилиан. Как ты себя чувствуешь сегодня?
Я остановилась, не доходя до ее кровати. Мне показалось, что за последнее время мама потеряла еще фунтов двенадцать. Цвет ее лица, когда-то свежий, как цветы магнолии, теперь был болезненно желтым. Ее чудесные золотистые волосы были не мыты, не ухожены и не расчесывались уже несколько дней, а может даже недель и выглядели сухими и тусклыми. Возраст следовал за болезнью по пятам и подкрался к маме, испещрив морщинками ее пальцы. На ее лице появились морщины там, где их раньше не было. Щеки и скулы были резко очерчены, а кожа была сухой и шершавой. Даже несмотря на сильный запах лаванды вокруг нее, так что в комнате было не продохнуть, мама выглядела не мытой, неухоженной, словно покинутая, ничтожная и убогая, которую оставили гнить в благотворительной общественной больнице для бедных.
Но больше всего меня напугал мамин взгляд, устремленный к потолку. Глаза были неподвижны, а веки даже не дрожали.
– Мама?
Я стояла рядом с ее кроватью, нервно покусывая губу и сдерживая рыдание. Мама лежала спокойно, дыхания ее не было слышно. Ее грудь под одеялом оставалась неподвижной.
– Мама, – прошептала я, – мама, это я… Лилиан. Мама?
Я коснулась ее плеча. Оно было таким холодным. В ужасе я отдернула руку и перевела дыхание. Затем медленно я поднесла руку к ее лицу, дотронулась до щеки. Она также была холодной.
– Мама! – Громко вскрикнула я.
Ее веки даже не дрогнули. Осторожно, но уверенно, я потрясла ее за плечо. Ее голова слегка покачалась из стороны в сторону, но глаза остались неподвижными. На этот раз я закричала изо всех сил.
Я трясла и трясла ее, но мама так и не повернулась ко мне и не пошевелилась. Паника пригвоздила меня к полу. Я просто стояла, мои плечи сотрясали рыдания. Сколько времени прошло с тех пор, когда сюда кто-нибудь заходил в последний раз? Нигде не было и следов, что маме приносили завтрак, а на ночном столике не было и стакана воды.
Обхватив живот и глотая слезы, я повернулась и пошла к двери. Остановившись, я оглянулась на ее усохшее тело, под тяжелым одеялом на шелковых подушках, которые она так любила. Я распахнула дверь, чтобы выйти и закричать, но наткнулась прямо на папу. Он стиснул мои плечи.
– Папа, – плакала я, – мама не дышит. Она…
– Джорджии больше нет. Она умерла во сне, – сухо ответил папа.
В его глазах не было ни слезинки, а в его голосе даже намека на рыдание. О, как всегда, стоял прямо и твердо, расправив плечи и подняв голову с той самой гордостью Буфоф, которую я успела возненавидеть.
– Папа, что с ней случилось?
– Месяц назад доктор сказал мне, что Джорджиа страдает от рака желудка. Шансов у нее не было, поэтому он сказал мне, единственное, что можно сделать, насколько это возможно, избавить ее от болей.
– Но почему мне никто об этом не рассказал? – недоверчиво спросила я. – Почему ты не обращал внимания на мои слова, когда я говорила, что мама выглядит очень больной.
– Это обстоятельство должно было помочь главному, о чем мы заботились все время, – ответил он. – Когда Джорджиа приходила в себя, я сообщил ей о наших планах, и она уверила, что не умрет, пока не осуществим наше намерение.
– Папа, да как ты мог заботиться об этом обмане больше, чем о здоровье мамы? Как ты мог?
– Я говорил тебе, – ответил он, устремив на меня свой стальной взгляд, – что ничего нельзя было сделать. И не было смысла отказываться от наших планов, чтобы отправить ее в больницу, ведь так? В любом случае Буфы должны умирать дома, – проговорил он. – Все Буфы умирают в своей постели.
