Анна Климова - Осенняя женщина
Он позвонил из обычного уличного таксофона, по обычной «белтелекомовской» карточке, в обычную квартиру, обычной девочке по имени Вера.
Трубку долго никто не снимал. Колька подождал. Времени у него было много. Теперь уже много.
Колька не думал в тот момент ни о школе, ни о переживаниях родителей (мать ведь обязательно позвонит отцу, это он знал), ни вообще о чем-либо, кроме своей обиды. В какие-то мгновения отчаянная решимость ставит перед вами кривое зеркало, и искаженное отражение мира заставляет испытывать отвращение к миру настоящему.
— Алло? — услышал он в трубке. — Кто это?
— Это Ник. Как дела? — замялся он на мгновение.
— Нормально. А у тебя?
— Не очень. Маманя опять пеной изошла. Слушай, Вер, не могли бы мы встретиться?
— Сегодня?
— Ага. Хотя если ты занята…
— Ты где?
— Рядом.
— Можешь зайти? — просто спросила она.
— К тебе? — удивился он, так как до сих пор они встречались на нейтральной территории.
— Ну не к белому же медведю!
— А родаки дома?
— Что за дурацкая особенность вечно оглядываться на родителей! — вспылила Вера. — Как будто их надо в чем-то опасаться. Они, к твоему сведению, не имеют обыкновения кусаться. И вообще в них, если присмотреться, можно найти много хорошего. Ты так не считаешь?
Колька молча ухмыльнулся, не зная, как реагировать на Веркину отповедь.
— Ты чего там сопишь? — уже весело спросила она.
— Ничего.
— Тогда дуй ко мне.
Он хотел и мог рассказать обо всем, что с ним происходило, но не был уверен, что найдет подходящие слова. Девчонкам трудно понять мальчишеские резоны. На то они и девчонки. Важные для парней вещи они превращают в незначительные одним взглядом и парой удачных слов. У них свои понятия о справедливости и способах ее достижения. Ну и пусть! Хуже всего сейчас — бродить бесцельно по городу в одном свитере, думая о собственных злых словах, сказанных матери, за которые он все же испытывал смутный стыд. Проехав две остановки на троллейбусе, он вышел к знакомому многоэтажному дому, у которого часто поджидал Веру, чтобы вместе отправиться на тренировки. Он никогда не был внутри. Просто ждал ее у подъезда или провожал до него.
— Входи, Коля, — подчеркнуто вежливо пригласил приятный женский голос по домофону, и от этой официальности, а также от сознания того, что дома у Веры полный комплект родителей, он пожалел, что не настоял на нейтральной территории.
К его облегчению дверь на седьмом этаже открыла сама Вера. На ней был любимый джинсовый комбинезон и ковбойская рубашка. При виде Кольки глаза ее удивленно расширились.
— Почему в одном свитере гуляешь? Куртка-то где?
— Куртка дома, — потупившись и зябко пряча руки в карманах брюк, произнес он. — Так получилось.
— Проходи. Чаем тебя напою, горе ты луковое.
Слова, слова… Как часто оказываются они просто звуками, пустыми звуками, не трогающими ни ум, ни сердце. Но иногда лишь пара слов, сказанных нечаянно, но искренне и тепло, все переворачивает в душе.
Колька ощутил жар в груди, благодарное и почти слезное облегчение. Однако в то же самое время на него накатило упрямое желание отступить, оттолкнуть ее помощь — и посмотреть, что будет делать Вера, что скажет, как изменится ее голос, какой у нее будет взгляд.
— Нет, — покачал он головой. Мирно распивать чаи, когда в душе такая буря, казалось ему сверхглупым. Он хотел катастрофы. Он жаждал новых слов, лихорадочных, похожих на бред нездорового человека, трагичных, окончательных, недоступных в остальное время, потому что для некоторых слов нужны необычные, чрезвычайные обстоятельства. Всю дорогу он думал о какой-то далекой поездке. Ему мерещились то строители, то рыбаки на берегу холодного моря, зарабатывающие свои честные деньги и живущие так, как им хочется.
— Ага, новый бзик а-ля Ник Захаров, — без тени улыбки заметила Вера, выходя на площадку и прикрывая за собой дверь. — Что такое?
— Ничего, — хмуро соврал он, ожидая, желая новых расспросов.
— Ничего? Значит, ты просто так гуляешь по городу в свитере? От нечего делать примчался ко мне, взбудораженный, как не знаю кто?
— Я из дому ушел, — сообщил он, и звучание этой фразы ему очень понравилось, хотя смысл ее был более чем горьким.
— Куда? — с непониманием уставилась на него Вера.
— Что — куда? — опешил он.
— Куда ушел-то?
— Никуда. Просто ушел.
— Зачем?
— Достало все, понимаешь? Маманя, кавалер ее долбаный… Уеду куда-нибудь. Может, к дядьке Жене. Он во Владивостоке на траулере работает.
— У тебя вот здесь, — она постучала по его лбу, — все в порядке?
— Думаешь, я шучу?! — немедленно ощетинился Колька, рассчитывавший хотя бы на дальнейшее сочувствие, если не на благоговейный ужас своей подруги.
— Ничего я не думаю. Просто вы, пацаны, такие иногда дураки, что диву даешься, как из вас потом что-то получается, — примирительно сказала она.
— У меня выхода нет, Вер. Только не хохми, ладно? Я ведь…
— Что?
— Короче, глупость одну сделал. Хотя, может, и не глупость. Во всяком случае, мне так не казалось в тот момент.
— Ты говоришь загадками.
— Я не могу сейчас тебе все объяснить. Короче, я решил. Так надо, понимаешь?
— Вот дурак, — покачала она головой.
— Вера! Не стойте на площадке! — услышали они из приоткрытой двери. — Зайдите в квартиру!
— Сейчас, мам! — чуть обернулась она. — Зайдем?
— Я же сказал — нет.
— Боишься?
— Ничего я не боюсь! Просто не хочу.
— А зачем тогда пришел? — прищурилась она с усмешкой.
Прояви она хотя бы каплю настойчивого сочувствия, за которым он по сути и пришел, не поднялась бы в его душе эта горячая волна обиды, ядовитой кислотой выжигавшей даже самые добрые чувства.
— Ладно, все пучком, — едко улыбнулся он, пятясь к лифту. — Я все понял. Вопросов. Больше. Не имею. Гуд бай, май лав! Иди домой, к маме, а то простудишься.
С совершенным спокойствием Вера смотрела, как Колька, этот большой ребенок с всклокоченной шевелюрой и в плохо зашнурованных сапогах, вошел в кабинку лифта, отсалютовал ей по-американски и уехал вниз.
Конечно, зря он пришел! Все зря! Разве она, милая девочка, у которой есть мама и папа и которая возвращалась домой именно тогда, когда обещала, могла его понять? Понять то, что творилось в его душе. Понять эту упоительную, отчаянную мужскую решительность, как при переходе Рубикона, когда мысленно отрезаны все пути, кроме одного — к неясной и тревожной цели впереди. И дорога эта не покажется ни легкой, ни короткой, ни верной, ни неверной. Она просто будет. И он, Колька, пойдет по ней. Потому что он так решил. Решил сейчас.
