Анна Берсенева - Этюды Черни
За одной открытой дверью стояло пианино, наполненное тихим горем Натальи Денисовны Фарятьевой, и добротой ее сердца, и трудом польского мальчика, которому она эту доброту отдала вопреки тем, кто хотел отнять у него все человеческое.
За другой распахнутой дверью лежали на полу дрова вперемешку с макаронами – все это было рассыпано в нетерпении и счастье.
За третьей видно было одно лишь окно, но казалось, что это не окно, а картина висит на стене. На картине этой прямые высокие сосны, и снег, и укрытое этим снегом кострище – на нем давным-давно пекли картошку дети, которых успели за их детство научить быть счастливыми.
Подзабылась она, конечно, за жизнь, эта наука, но совсем забыться не могла. Вот оно счастье, вернулось.
– Все ко мне вернулось, – сказала Саша. – Ты привел.
Она повернулась к Сергею, поцеловала его плечо. Он улыбнулся. Глаза его были закрыты. Саша видела, что он не может пошевелиться и глаз не может открыть – переполнен счастьем, расплескать боится.
– Сереж, – спросила она, – а ты мне близкий человек?
Интересно, что он ответит на такой глупый вопрос?
– Да, – ответил он.
Саша улыбнулась. Не раздумывал и даже глаза не открыл.
– Я тебя хотела спросить, но раньше не могла.
– Почему?
Не могла же она ему сказать, что раньше он не был ей близким человеком! То есть это именно так и было, но сказать ему об этом она не могла.
– Потому что… Ну, неважно. Я хотела спросить: у тебя детей нет?
Он открыл глаза, повернул голову, посмотрел удивленно. Может, ожидал вопроса возвышенного и элегического. Но на элегические вопросы Саша была неспособна. А если кто-нибудь задавал их ей, то она отвечала со всей своей язвительностью.
– Ты же сказал, что близкий, – поспешно проговорила она. – Значит, я могу тебя об этом спросить.
– Думаю, детей нет, – сказал Сергей. – Если бы они у меня были, то мне бы об этом, наверное, сообщили.
– Да уж это точно! – хмыкнула Саша.
Интересно бы посмотреть на женщину, которая не захотела бы для своего ребенка такого отца.
– А почему? – спросила она. – Почему их у тебя нет? Этого же понять невозможно. Дети есть у таких ничтожеств, которым надо бы вообще запретить размножаться. Ну что ты смеешься? Скажешь, не так? А у тебя, говоришь, нету. Хотя у тебя их, по-моему, должна быть сотня.
– Примерно так и есть. Даже больше сотни.
– Я не про учеников. И не про турклуб. Не уходи от ответа – почему?
– Саша, ну зачем тебе это знать?
Он поморщился. Этот вопрос не мог быть ему приятен. Но ей надо было знать ответ. Вернее, ей надо было понять, правильно ли она знает ответ.
– Значит, ты не близкий человек! – заявила Саша. – Если дело в здоровье, то я вообще не понимаю, чего стесняться. А если в чем-то другом, то вот и отвечай прямо, раз ты близкий.
– Да никакой тут особой тайны нет. – Он сел на кровати, пожал плечами. – Раньше я думал, что просто не умею привязываться. Такой изъян. Объяснить его можно, но приятного в нем мало. А сейчас мне уже не кажется, что дело только в этом. После того как ты появилась – не кажется.
– А что тебе кажется, после того как я появилась? – не отставала Саша.
– Мне кажется… Вот ты разве хотела бы иметь детей от постороннего человека? От совершенно постороннего, чужого? Ну и я не хотел. Может, если бы не мое неумение привязываться, то я в двадцать лет женился бы, привык и не задумывался бы – посторонний, не посторонний. А может, все равно задумался бы и развелся.
– Почему обязательно развелся? Может, ты по огромной любви женился бы.
– По огромной любви я не женился бы, потому что ее не было. Именно по этой причине не было и детей. Саша! – Теперь он совсем расстроился. – Ну зачем ты заставляешь меня говорить такие вещи, которых мужчина… Которые вызывают у женщин настороженность.
– То есть? – не поняла она. – Какие вещи вызывают у женщин настороженность?
– Я не знаю, как назвать. Они, то есть вы, это называете чрезмерной нервностью. И считаете признаком либо слабости, либо алкоголизма.
Ну невозможно! Невозможно вглядываться в размашистый, ясный рисунок его глаз и губ и слушать при этом про алкоголическую нервность!
– Все, Сережа! – воскликнула Саша. – Я просто сволочь. Больше про это расспрашивать не буду. Мне и так все понятно, – не удержавшись, добавила она.
Расстроенное выражение тут же смело с его лица. Сергей расхохотался.
– И что же тебе понятно? – спросил он, отсмеявшись.
– Ровно то, что ты сказал. Что ты ждал меня честно и никого при этом не обманул, – важно заявила Саша. – Не могу сказать, что я ждала тебя так же честно, как Спящая красавица. Но все-таки дождалась.
Она тут же оказалась прижата к подушкам, как борец на ковре. С той только разницей, что с удовольствием сдалась победителю. Они перекатывались по широкой кровати, по одеялу без пододеяльника, и смеялись, и только что не швырялись подушками без наволочек.
– Сереж, мы с тобой должны бы говорить об очень важных вещах, – сказала Саша, когда он отпустил ее. То есть не отпустил, а, наоборот, прижал к себе. – А мы говорим о каких-то глупостях. Интересно, почему? Я себя чувствую дурочкой из переулочка, и ты мне объясни, пожалуйста, как учитель, – почему мы про глупости говорим?
– Потому что мы чувствуем, что успеем наговориться обо всем, – сказал он. – И нацеловаться успеем, и… Все мы еще успеем, Саша. – Он вгляделся в ее глаза. – Не думай об этом. Захочешь детей – они у нас будут.
Ну как он догадался? Она ведь только смеялась да язвила.
– Захотеть-то мало. – Саша почувствовала, что сейчас расплачется. – Может, мало мне уже одного только желания. Мне сорок лет. Даже сорок один.
– Что-нибудь придумаем.
– Я не хотела тебя пугать, – жалобно проговорила она.
– Ты меня не испугала.
– Ага! Когда после первого поцелуя требуют детей… Я бы на твоем месте испугалась.
