Барбара Вуд - Колыбельная для двоих
— Он сейчас приедет.
Мария откинулась на подушку.
— Ох, мама…
— Никогда не думала, что сделаю это. — Люссиль опустилась на край кровати, Мария увидела в глазах матери слезы.
— Ты знаешь о Глории? — прошептала она.
— Уже пять лет.
Мария сжала руки в кулаки и потерла ими глаза.
— Не плачь, милая.
— Почему ты это терпишь? — крикнула Мария. Слезы катились по ее щекам и капали на подушку. — Почему ты ничего не делаешь?
Люссиль, не вытирая слез, взяла руки дочери в свои и положила их себе на колени.
— Потому что, — попытавшись улыбнуться, сказала она, — я люблю твоего отца и хочу удержать его возле себя. И если это единственный способ, что ж, значит, так тому и быть.
Мария повернула голову набок и зажмурилась.
— Я ненавижу его…
— Не нужно. Он ни в чем не виноват. И, Мария Анна, не говори ему, что я обо всем знаю, хорошо?
Мария посмотрела на мать краем глаза.
— Как это? Ты ведь только что ему звонила?
— Скажем ему, что ты знала, что сегодня он не пошел в тренажерный зал, а пошел к своей клиентке, что ты случайно услышала ее имя, а я нашла ее номер в телефонной книге. Пожалуйста, Мария Анна.
— Он не заслуживает этого.
— Это не для него, милая, это для меня. Обещай, что ты не расскажешь!
Мария подняла голову и удивленно посмотрела на мать.
— Мне так жаль, — жалобно пропищала она.
— Все в порядке. Пусть это будет нашим маленьким секретом. А сейчас мы должны подготовиться к родам.
— Ой… — Мария схватилась за живот, — они стали еще сильнее, — прошептала она, — мам, сколько это будет длиться?
— Думаю, еще несколько часов.
Люссиль посмотрела на возвышенность, скрывающуюся под одеялом, и увидела, как она содрогнулась: живот сначала подался вверх, затем опустился.
— Мама…
— Да.
— Ты жалеешь, что я не сделала аборт?
Люссиль резко подняла голову.
— Мария Анна! Как тебе могла прийти в голову эта мысль!
— Я слышала, как вы с папой спорили, еще в июне. Я слышала, как ты просила папу найти кого-нибудь, кто бы избавил меня от…
— Ой, Мария Анна! Я же была не в себе! Ты же знаешь, я бы никогда не пошла на это!
— Из-за этого я и перерезала себе вены. Я думала, что вы с папой хотите, чтобы я избавилась от ребенка.
— Моя бедная, бедная девочка. — Люссиль погладила Марию по голове. — Я была пьяна. Ты же уже достаточно взрослая, чтобы знать, что нельзя верить словам пьяного человека.
— Ты думаешь, у меня родится монстр?
Люссиль больно прикусила внутреннюю сторону щеки и почувствовала на языке солоноватый, металлический вкус.
— Конечно, нет. У тебя будет чудная маленькая девочка.
— А ничего, что она будет недоношенной?
— Ни о чем не волнуйся, милая. Так, сейчас я пойду и поставлю кипятиться воду. Не знаю, правда, зачем, но так делают во всех фильмах.
Когда мать вышла из комнаты, Мария закрыла глаза. Ей было хорошо и легко; она медленно погружалась в мир грез. Спустя несколько минут Люссиль вернулась и села на кровать.
— Знаешь, мама, у меня есть одно воспоминание… или, быть может, это был сон? — Ее глаза были закрыты. — Я, кажется, сижу в детской кроватке, в комнате темно. Я слышу голоса, которые раздаются возле противоположной стены. Я слышу женский плач. Женщина кричит: «Я не хочу умереть». Потом раздается голос мужчины, но я не понимаю, что он говорит. Мама… эта женщина была ты?
— Тебе было четыре года, — прошептала Люссиль. — Тогда мы жили в другом доме.
— А что тогда происходило?
Люссиль закрыла глаза.
— Мне нельзя было иметь детей, Мария Анна. Врачи говорили, что у меня какие-то проблемы по женской части. Ты рождалась очень тяжело. После сорока восьми часов моих мучений врачи приняли решение делать кесарево сечение. С тех пор я стала очень бояться родов. Мы с твоим отцом не верили в такую вещь, как контроль рождаемости, и не пользовались защитными средствами, поэтому через некоторое время я снова забеременела, и это сильно напугало меня.
— Что произошло?
— Господь услышал мои молитвы, и Эми вышла из меня вместе с маткой. Я была спасена. — Люссиль взглянула в ясные понимающие глаза дочери и немного успокоилась. — Понимаешь, Мария Анна, я никогда не получала от секса удовольствие. Думаю, это из-за моего ортодоксального воспитания. Церковь научила меня, что получать удовольствие от секса — грешно, даже если ты замужем, а моя мать, бедное невежественное создание, вбила мне в голову, что беременность является для женщины наказанием за наслаждение сексом. Я решила, что воздержание освободит меня от страданий. Я не знаю. Сексуальные отношения наводили на меня ужас. Я любила твоего отца, Мария Анна, и по-своему желала его, но… — Люссиль наклонила голову. — Когда мне удалили матку, я была очень рада, безумно рада, потому что это освобождало меня не только от рождения детей, но и от выполнения супружеского долга. Отец Криспин сказал нам после операции, что мы с твоим отцом должны жить как брат и сестра, и мне понравилась эта идея. Я чувствовала невероятное облегчение. Мне больше не нужно было быть настоящей женой. Конечно, я чувствовала себя виноватой перед твоим отцом, потому что я любила его, сильно любила, но несмотря на это не хотела заниматься с ним сексом. Думаю, это и оттолкнуло его от меня. Мужчинам нужен секс, Мария Анна… — Она шмыгнула носом и вытерла слезы.
— Пойду посмотрю, как там вода.
Дом Шварцев купался в мягком свете рождественских огней и пикантном аромате горячих имбирных пряников. Несмотря на то что возле окна красовалась пушистая сосна, украшенная мишурой и игрушками, на каминной доске, готовый к празднованию Ханука[18], стоял красивый медный семисвечник. Двое мужчин сидели в уютной гостиной комнате, потягивали напиток из взбитых яиц и рома, в то время как Эстер Шварц создавала на кухне бесконечные кулинарные шедевры.
— Не время грустить, — сказал Берни, осушив свой бокал и увидев, что Джонас так и не притронулся к своему.
— Извини, Берни. Голова забита всякими проблемами.
— Ничего, разберешься. Просто у нее сейчас такой период.
Джонас мрачно смотрел на колышущийся под рождественской елкой ватный снег. Накануне вечером Кортни позвонила и сказала, что не приедет домой на Рождество, так как планировала поехать к своим друзья в Сан-Франциско. Она хотела, как она сказала, повидать мир и познакомиться с жизнью. Услышав об этом, Пенни впала в истерику, Джонас испытал сначала шок, потом злость, затем уныние. Несмотря на ободряющие слова Берни, Джонас знал, что переубедить Кортни уже невозможно. Если бы он предвидел это раньше, если бы он вмешался в ее воспитание два года назад, тогда еще можно было бы что-то изменить, но сейчас было уже слишком поздно; он пропустил, не заметил тревожных симптомов.
