Алексей Чурбанов - Грешники
— Старший оперуполномоченный лейтенант Бородюк, а вы, стало быть, Шажков?..
— Валентин Иванович.
— Хорошо, Валентин Иванович, давайте не будем терять время. Вы знаете, зачем вас пригласили?
— Думаю, да.
— Тогда садитесь вот здесь и напишите, что с вами произошло в зелёной зоне вечером девятого марта.
— Разрешите я дам устные свидетельские показания? Мне ещё больно напрягать глаза.
— Вас не как свидетеля пригласили, а как потерпевшего. Или вас не били?
— Ударили два раза.
— Ну вот. И на лице у вас это нарисовано. Вы прошли медицинское освидетельствование?
— В больнице справку получил.
— Давайте.
Валентин передал бумагу. Лейтенант заглянул в справку, потом бросил взгляд на Валю и отвернулся к окну. «А на щеках царапины, вроде, свежие?» — не поворачиваясь, спросил он.
— Я вчера попал в аварию, — чуть запнувшись, объяснил Шажков.
Обдумывая, как себя вести в милиции, Валентин решил просто: не врать и не крутить. Скрывать ему было нечего, а если посотрудничать, то была хоть и небольшая, но вероятность того, что «врагов» (Валентин по-прежнему именно этим словом про себя именовал тех отморозков) найдут и накажут. В общем, интерес у него с этими двумя операми (или следователями, как их там) был общий.
— Выехал на своём автомобиле и перевернулся, — в ответ на недоумённые взгляды объяснил он, — никто не пострадал, кроме автомобиля, естественно.
— Что это с вами, Валентин Иванович? — с нарочито сочувственной интонацией протянул лейтенант Бородюк, видимо, обдумывая неожиданную информацию, — ГАИ-то хоть вызвали?
— Да. Я не в форме ещё по здоровью. Не надо было выезжать.
— Ну ладно, если потребуется, мы к этому вернёмся. Рассказывайте пока по нашему делу, только подробно, ничего не опуская.
Шажков рассказал. Его спросили, смог бы он опознать преступников. Волчье лицо главного Валя запомнил хорошо. Остальных — так себе. Удовлетворённо кивая, тот, что в штатском, добил протокол, распечатал его и дал Валентину ознакомиться и подписать. Порадовавшись технической оснащенности современной милиции, Шажков быстро прочитал полторы страницы плохо отформатированного текста и, убедившись, что всё изложено в целом правильно (хоть и упрощённо), подписал каждый листок. На этом первое общение с органами внутренних дел закончилось. Выйдя на улицу, Валя на мгновение замер, несколько раз глубоко вдохнул влажный весенний воздух, как будто хотел напиться им, и быстрым шагом пошёл вдоль розового здания, направляясь к проспекту, чтобы сесть в маршрутку, доехать до метро, а потом уже на метро добираться до больницы.
Как только Шажков вышел за дверь, милиция со своим допросом и протоколом переместилась на периферию сознания, а её место заняла Лена. Валентин решил перед тем, как ехать к ней, позвонить и в шутливом тоне рассказать про вчерашнюю аварию, а также предупредить о том, что на его лице добавилось царапин. Он сам относился к происшедшему спокойно, и ему, как показалось, легко удалось убедить и Лену в незначительности события. Однако Валин вид вызвал в палате всеобщее сочувствие. А хохотушка справа, игриво поглядывая на Шажкова, высказалась в том смысле, что Валю надо бы оставить на ночь в палате, а то как бы на следующее утро его не привезли в инвалидной коляске. Валентин шутку оценил, подняв вверх большой палец, но соседки юмора не поддержали, и самая старшая в палате, к которой все обращались «тётя Тоня», продемонстрировала девчушке-хохотушке немаленький кулак.
Лена выглядела лучше, чем вчера: лицо порозовело, а волосы были аккуратно расчёсаны. Шажков сел у неё в ногах и стал рассказывать подробно (где с театральным драматизмом, а где с юмором) про все последние события. Её лицо ожило и по ходу рассказа демонстрировало гамму выражений: от детского испуга до робкой, как бы зарождающейся на лице и тут же улетающей куда-то улыбки. В смешные моменты Лена крепче сжимала тонкой кистью руку Шажкова и, поднимая голову, заглядывала ему в глаза.
Про себя она рассказывала неохотно. Шажков видел, что каждое слово отдавалось в ней внутренней болью, и не тревожил её расспросами. Про случившееся же в парке ни говорить, ни слышать Лена не могла. Если Шажков, хоть вскользь, касался этого, выражение её лица менялось, рот искривлялся в гримасе, она начинала заикаться, а глаза замыкались в себе. Валентин выводил Лену из этого состояния лёгким поглаживанием, улыбкой и терпеливым ожиданием, когда она тоже в ответ чуть заметно улыбнётся. В остальном же Ленина реакция была быстрой и предсказуемой, гораздо более быстрой, чем накануне. Лена самостоятельно пропита по палате и, воодушевившись, попросила Валю помочь ей помыться. Банный день назначили на завтра.
Из больницы Шажков поехал к себе на Васильевский. Оказавшись дома, он смог, наконец, немного расслабиться и начать приводить в порядок растрёпанные мысли и чувства. Головная боль прошла ещё в перевёрнутой машине, постепенно отпускала и тошнота.
Авария, случившаяся с ним вчера, подвела черту под событиями последних месяцев. А может быть — и под определённым периодом его жизни. Почему-то именно авария, а не происшествие в парке. Погрузив (без сентиментальной жалости) искалеченный автомобиль на эвакуатор и отдав быстрому худому шофёру техпаспорт, Шажков ощутил себя другим. Во-первых, ушло горькое чувство вины, мучившее его два последних дня. Оно не исчезло полностью, а влилось в другое, более сложное и новое для него чувство, в котором, как в странном коктейле, смешались любовь, ответственность, что-то ещё из категории долга, и над всем этим довлела потребность действовать. Именно действие казалось теперь Шажкову вершиной и мерилом всего. Не внутренняя гармония, не полнота чувственной и умственной жизни, не вера как душевное состояние, а конкретные действия, снимающие конкретные проблемы или помогающие конкретным людям.
Если бы за то, что мужчина не смог защитить женщину, сажали в тюрьму, первым своим действием в новой жизни Шажков протянул бы руки, чтобы на них надели наручники. Но за это не наказывают. Он и чувствовал себя ненаказанным — ронином, известным персонажем из японской традиции и истории. Ронин — самурай, не сумевший защитить своего хозяина, то есть не выполнивший своего единственного предназначения на этой земле. Выброшенный из общества, объект всеобщего и собственного презрения, ронин приобретал невиданную внутреннюю свободу и мог позволить себе много больше, чем другие. Свобода, впрочем, всегда имела свою цену, но в том-то и дело, что ронин был поставлен в положение, когда он готов был за неё платить. То, что Шажков ощущал сейчас, было очень похоже на эту отчаянную и вынужденную свободу ронина. И Валентин был готов за эту свободу заплатить. Дорого заплатить.
