Татьяна Туринская - На восходе луны
Бабушкина выслушала Марину внимательно, не перебивая. И, лишь убедившись, что рассказ окончен, вступила в диалог:
— А ты сама? Что ты чувствуешь, что тебе сердце подсказывает? Ты действительно хочешь быть рядом с ним, или это в тебе говорит извечная женская жалость?
Марина улыбнулась так откровенно, так весело, что при всем желании ее нельзя было подозревать в неискренности:
— Ой, Наталья Александровна! Видели бы вы его! Он ведь даже в инвалидной коляске такой… Я не знаю, как это сказать правильно, чтобы вы поняли. В общем, даже в таком незавидном положении он может вызывать любые чувства, кроме жалости. Его можно любить, его можно ненавидеть — тем более есть за что. Можно сколько угодно обижаться на него, можно, наверное, даже презирать — но, мне кажется, презирать его при всем желании не получится, это, наверное, будет смесь любви и ненависти. В общем, все, что угодно, кроме жалости. Жалеть Потураева — это нонсенс. Разве только если жалость — производное от любви. Не та жалость, которая унижает, а та, которая помогает, возвышает. Когда хочется принять его боль на себя. А по-другому жалеть Потураева просто невозможно, он такой… Не знаю какой. Просто нельзя, и все…
И Марина, не в силах подобрать необходимые слова, замолчала. При этом на ее лице светилась такая счастливая полуулыбка, что об инвалидности Потураева действительно уже никто не вспоминал.
— Э-э-э, девонька, — с ласковой улыбкой протянула Бабушкина. — О какой жалости ты говоришь? Та, которая, по твоим словам, производная, — вовсе никакая не производная и вовсе никакая не жалость. Это и есть любовь в чистом виде, та самая, классическая любовь. И как бы ты ни была на него сердита за причиненное тебе зло, ты никогда не сможешь его ненавидеть. Ты просто обречена на любовь к нему. Так что, на мой взгляд, ты приняла абсолютно верное решение. Конечно, ты должна быть рядом с ним. Кто еще, как не ты, сможет облегчить его страдания? Правда, не уверена, что польза от твоей любви будет обоюдная — судя по всему, твой Потураев еще тот орешек. Но, по крайней мере, ты весьма существенно выиграешь в зарплате.
И Наталья Александровна так задорно рассмеялась, словно ей не пятьдесят семь, а по крайней мере лет на тридцать поменьше. Так весело, беззлобно, так заразительно, что Марина не удержалась и с огромным удовольствием присоединилась к ее веселью. Потом, вдоволь нахохотавшись, Бабушкина враз посерьезнела:
— Только смотри, Марин, будь бдительна. Именно из-за того, что он у тебя еще тот орешек. Насколько я поняла, он в очередной раз может воспользоваться твоей любовью и привычно выбросить тебя из своей жизни. Поэтому, мне кажется, будет лучше, если ты засунешь свою любовь поглубже. Выполняй всю работу, оговоренную контрактом, а на большее не соглашайся ни в коем случае. Этот подлец, видать, весьма хитер и изобретателен, как бы тебе снова не пришлось плакать. Изображай из себя равнодушную сиделку, дабы не надумал себе чего лишнего.
— Вот-вот, — согласилась Марина. — Я и сама так думаю. Я ведь даже сказала ему, что замужем. Так что пусть знает, что и без него охотники нашлись.
И, мгновение поразмыслив, добавила:
— Только знаете, Наталья Александровна, я ведь далеко не уверена, что смогу долго продержаться рядом с ним чисто сиделкой. Он ведь, подлец, тако-о-ой, — и, мечтательно закатив глазоньки, тихонько рассмеялась.
Бабушкина с готовностью подхватила:
— Ну конечно, тебе, как человеку, измученному нарзаном, то есть Каламухиным, воздержаться будет очень нелегко!
Помяни черта — тут же явится на порог. Не успели еще женщины вволю насмеяться, как на пороге корректорской возникла внушительная фигура Каламухина. Надо же, все Маринкины совместные с Бабушкиной выводы полетели в тартарары — даже принтеру не пришлось ломаться, Каламухин пришел сам, и вызывать не потребовалось. Решительно шагнул к Марининому столу, заявил тоном, не терпящим возражений:
— Марииина, мне надо с тобой поговорииить!
Наталья Александровна быстренько подхватилась, собрала со стола какие-то бумаги:
— Если будут звонить — я у главного, — и почти бесшумно покинула корректорскую.
Марина с тяжелым вздохом приготовилась к нотации. И конечно же в очередной раз оказалась права.
— Марииина, — обиженно заявил Каламухин, без приглашения присаживаясь рядом с ее столом. — В чем дееело? Что за детские каприиизы?! Мало того что ты глубоко оскорбила маааму, мало того что ты нахамила мнеее, так ты еще и домой не являешься! Ну ладно, я допускаааю, что у тебя было дурное настроение, ты не выыыспалась, но это не является существенным оправданием таким дииииким поступкам. Что ты себе позволяяяешь? Ну ладно, я твой муууж и, к сожалению, обязан выслушивать твои женские каприиизы — нравится мне это или нет. А мне это, кстати, очень не нрааавится, прими к свееедению. Но как ты посмела так по-хааамски разговаривать с моей мааамой?! Я с некоторой натяжкой могууу допустить, что она тебе не очень нравится, хотя абсолююютно не вижу причины такой неприяаазни. И тем не менее ты должнааа, буквально обяаазана как минимум быть благодарна ей за тооо, что она родила и воспитала твоего мууужа! За одно это ты должна до последнего ее вздоооха носить ее на рукаах! А тыыы? Что сделала тыы? Ты обхамииила, грязно оскорбииила женщину, воспитавшую твоего мууужа!
Марина не выдержала:
— Ну хватит! Во-первых, я, может, и оскорбила ее материнские чувства, но насчет грязи — это уже неправда. Во-вторых, мне глубоко наплевать на ее оскорбленные чувства, как и на тебя. Я не сожалею ни об одном слове, сказанном в ее адрес, и уж тем более — ни об одном, сказанном о тебе. Ты, Витя, страшный зануда и…
— Прекратиии, — еще спокойно, но уже с некоторым нажимом в голосе, указывающим на его готовность сорваться на крик, перебил ее Каламухин. — Немедленно прекратиии! Иначе, вместо того чтобы помириииться, мы снова поссоримся. Ты думаешь, мне легкооо было переступить через собственную гордость и идти к тебе мириииться? Однако я готооов простить тебя, при условии, что ты больше никогдааа не посмеешь оскорблять ни меняаа, ни мою маааму!
Витольд на секунду остановился, ожидая реплики собеседницы, но та лишь откинулась на спинку стула и смотрела на супруга торжествующе-выжидательно, мол, говорите, вас очень внимательно слушают. Ее взгляд очень не понравился Каламухину — он тут же вспомнил всю безобразную сцену, и ему почему-то стало еще обиднее за себя сейчас, чем в тот ужасный день, когда он еще не знал, чем обернется ссора. А теперь мало того что ему пришлось выслушать в свой адрес немало нелестных отзывов, так он же еще должен просить непослушную жену вернуться домой?! Чтобы потом она вот так же оскорбляла его едва ли не каждый день?! И в пылу обиды Каламухин добавил:
