Эмма Дарвин - Математика любви
– Я надеялась, что, если для вас это не будет слишком утомительно, вы дадите мне несколько советов относительно того, как следует изобразить Ватерлоо. Я не совсем уверена, что все получилось именно так, как должно, хотя и прочла все описания сражения, какие только смогла отыскать.
– Разумеется, я с радостью помогу вам, – заявил я, и на какое-то время между нами воцарилось молчание, так что единственными звуками в комнате было дыхание Тома и шорох карандаша мисс Дурвард, скользящего по бумаге. У моего локтя уютно мерцала масляная лампа.
В четыре часа утра мы снова дали Тому лекарства и опять перевернули его на спину. Глаза у него открылись, и, похоже, он понял, где находится. Он даже слегка закашлялся, как если бы лекарство пришлось ему не по вкусу. Когда я опустил его обратно на подушку, он проследил взглядом за мисс Дурвард, двигавшейся по комнате. Затем лицо его вдруг омрачилось.
– Я потерялся, – прошептал он.
– Да, – откликнулась она, – но мы нашли тебя. Услышав эти слова, он снова закрыл глаза и через мгновение уже спал.
Когда часы пробили пять, в соседней комнате завозилась няня, а издалека, с задних дворов и боковых улиц, до нас донеслись крики людей, специально поставленных для того, чтобы будить рабочих по утрам.
Лондон, 2006 год
Мне не нужно смотреть на него, чтобы поверить в то, что случилось – в то, что я действительно была там, – как не нужны мне и фотографии, запечатлевшие меня, юную и неуклюжую девочку-подростка. Мне даже не нужны письма Стивена. Письма рассказывают о начале – точнее, одном из начал, – а эта штука повествует о конце. Но держать ее у себя на столе мне незачем. Кроме того, она слишком хрупкая.
Речь идет о раннем дагерротипе, возраст которого составляет более полутора сотен лет. Я обычно объясняю, что это всего лишь позитивный процесс, при котором каждая пластина подвергается прямому экспонированию, в чем и заключается ее уникальность. Если стекло разобьется, то пластина будет разрушена. Она хранится в футляре из потертой кожи типа того, который используется для ювелирных изделий. Замочек немного заедает в силу своего почтенного возраста, но крышка поднимается по-прежнему очень легко. Внутри на подушечке черного бархата лежит стеклянная пластинка. Если поднести ее к свету, изображение начинает мерцать и переливаться – такое яркое, такое темное и такое точное, что кажется, будто в момент фотографирования оно зажило в стекле собственной жизнью. Лучи солнца золотят колонны и трубы особняка Керси-Холл, отчего между темными деревьями летнего сада скачут солнечные зайчики. Солнечный свет пляшет на лужайке перед домом, ласково гладит изгибы каменных ступенек, украдкой проникает в полуотворенную дверь, падая на стоящую в полумраке фигуру в длинном платье. Именно в это мгновение сработал затвор объектива, выхватив из окружающего мира игру света и теней и перенеся ее на вот этот кусочек стекла, навсегда запечатлев и сохранив эти несколько секунд. А потом солнце отправилось в свой обычный путь по небосклону, день продолжался, и только пластинка поймала и сохранила эти тени, взяв их с собой в другое место и совсем другое время, когда ее обнаружили заново. И как-то раз случилось так, что это время стало моим.
Саффолк, 1976 год
Сначала мы ехали тем же самым путем, каким раньше всегда отправлялись в Саутэнд, южную часть Лондона, на каникулы. С наступлением каждого лета я мечтала об Испании, как о том частенько заговаривала мать, но мы так и не поехали туда вместе. А к тому времени, когда мы пересекли весь Лондон и выскочили на автостраду с двусторонним движением, я поняла, что совсем потеряла ориентир. Полупустой междугородный автобус равнодушно поглощал мили и часы жаркого полдня, и, когда он остановился у очередной станции, прошло несколько секунд, прежде чем я смогла встать с кресла и двинуться дальше. Когда я вышла из автобуса, меня встречал дядя Рей. Он вспотел, от него попахивало спиртным, как бывало раньше, когда он навещал нас в городе, а его одежда, некогда дорогая, выглядела так, словно ее в последний раз стирали и штопали давным-давно.
– Анна! Наконец-то ты приехала!
– Это было нетрудно, автобус ходит регулярно.
– Ну конечно. Давай я понесу твой багаж. Нэнси, то есть твоя мать, уже в Испании, надо полагать? С ней все в порядке?
– Да.
Я не намеревалась дальше распространяться на эту тему. Во всяком случае, не с дядюшкой, которого я и видела-то всего два раза в жизни, причем первый раз не запомнила.
У меня возникло ощущение, что он-то как раз собирался изречь что-нибудь в том духе, что, мол, я должна скучать по ней и все такое, но он не сделал этого. Воцарилось неловкое молчание, и мы зашагали по бетонированной площадке прочь от автостанции под лучами палящего солнца. Наконец он открыл рот:
– Вот мы и пришли.
Мы остановились не у легковой машины, как я ожидала, а у старого, когда-то белого микроавтобуса, фургона, совершенно пустого, и я видела, как из разрывов виниловой обшивки сидений торчат куски поролоновой набивки. Должно быть, он жарился на солнце уже довольно долго, потому что, когда я открыла дверцу со стороны пассажира, в лицо пахнуло вонью нагретой резины, бензиновых паров и потных ног. Дядя Рей положил сзади мои сумки, парочку пакетов из супермаркета, а я взобралась на переднее сиденье.
Двигатель заработал с лязгом и астматическими хрипами – карбюратор нужно отрегулировать и удалить нагар с клапанов, как сказал бы последний приятель моей матери. Какое-то время дядя Рей был занят тем, что лавировал в потоке автомобилей и путанице узеньких улочек, поэтому разговаривать ему было некогда, что меня вполне устраивало. Но я не могла не думать о том, как меня встретит школа Керси-Холл.
Мать постаралась подсластить пилюлю, прежде чем сбагрить меня сюда. Не то чтобы я так уж хотела отправиться на Коста-дель-Сол вместе с ней и Дэйвом, а потом смотреть, как они обмусоливают друг друга поцелуями, и чувствовать себя при этом лишней. Кроме того, по ее словам, со своим цветом кожи я выгляжу так, словно провела две недели на пляже в Фуэнгероле, так что мне вроде как и ни к чему ехать туда, чтобы загореть. Впрочем, мне следовало знать, что во всех ее планах мне отводится самая последняя роль, роль неудачницы. Но все дело в том, что она просто не могла оставить меня одну в квартире.
– Анна, я не могу позволить себе арендную плату, – вразумляла она меня, – а мне придется наверняка платить любому, кроме Рея, причем платить больше, чем обойдется твое содержание.
Но и это было не главным. Она не говорила, что не доверяет мне, но болтала без умолку, пытаясь спрятать за бессмысленной болтовней то, что мы обе знали и так.
