Эмма Дарвин - Математика любви
– Более-менее. Но я и предположить не мог, что женщины тоже занимаются их изготовлением.
– А я всегда ищу темы для такой работы. Именно поэтому и пришла сюда: чтобы сделать зарисовки митинга. Разве вы не знали об этом?
– Ваша мать упомянула лишь, что вы навещаете старую няню.
– Ну, и это тоже, естественно. – Она рассмеялась, отчего на щеках у нее выступил румянец. – Она предпочитает не поднимать эту тему, если только ее не вынуждают к этому. Равно как и Хетти. Почему, я не знаю. Мама работала со своей матерью в молочной лавке и в буфетной, а Хетти отдается вышиванию с тем же увлечением, что и я – своему рисованию. Однако создается впечатление, что мое участие в деловых предприятиях отца – нечто совсем другое. Или, быть может, все дело в том, что времена изменились. Я пытаюсь не выходить из себя, когда они начинают рассуждать о моем творчестве, называя его «забавой юной леди».
– Но у вас, несомненно, есть талант, – заявил я, указывая на стену у нее за спиной. – Вы рисуете намного лучше большинства юных леди.
– О да, – согласилась она и не стала жеманно краснеть, дабы отрицать очевидное. – Но я считаю, что в том, чтобы нарисовать батальное полотно, на котором будут изображены сотни персонажей и критический момент истории, нуждающийся в объяснении, присутствует совсем другой интерес. Картина должна радовать глаз и в то же время оставаться правдивой. Вот только я совсем не уверена, что у меня достанет мужества работать с этими скетчами. – Она положила салфетку на стол и встала. – Я должна идти. Я чуть ли не силой вырвала у няни обещание, что она пойдет отдыхать, как только я поднимусь наверх. – Когда я открыл перед ней дверь, она обратилась ко мне: – Я могу рассчитывать на вас, если понадобится помощь? В следующий раз Том должен будет принимать лекарство в полночь.
– Разумеется.
– Благодарю вас. – И она быстро поднялась на второй этаж.
А я вернулся к своим письмам. Пробил колокол, возвещая наступление комендантского часа, и на город опустилась душная и жаркая тишина.
До полуночи оставалось две минуты, когда я легонько постучал в дверь спальни:
– Я подумал, что вам понадобится помощь, чтобы дать мальчику лекарство.
Она кивнула и осторожно отступила назад, к столу, на котором рядом с тускло светившей масляной лампой стояла склянка с лекарством и стакан.
– Благодарю вас. Доктор сказал, что его следует повернуть на другой бок.
Сломанная рука Тома лежала у него на груди, поднимавшейся и опускавшейся в такт неглубокому дыханию. Рукав рубашки был разрезан, чтобы можно было наложить лубки на руку. Под льняным покрывалом виднелись иссиня-черные синяки – в тех местах, где тела касались солдатские сапоги и камни. С величайшей осторожностью я приподнял его за плечи, стараясь не потревожить сломанную руку, и почувствовал, как отяжелело в беспамятстве его худенькое и совсем еще детское тельце. Я знал, что очень скоро он отпразднует свой шестой день рождения. Про себя я подивился тому, что забота о таком маленьком теле и столь же крошечной душе способна объединять взрослых мужчин и женщин.
Мисс Дурвард присела на кровать рядом с ним и поднесла к его губам стакан. Том скривился, но она по капле влила ему в рот лекарство, и я увидел, как движется у него кадык, когда он глотал снадобье. Когда он выпил все лекарство, она негромко проговорила:
– Его следует повернуть на другой бок.
Она взяла несколько подушек из целой груды, которую, очевидно, убрали с кровати, а я осторожно перевернул его от себя, стараясь не задеть сломанную руку. Мисс Дурвард обошла кровать, встала рядом со мной и подложила подушки мальчику под спину, а раненую руку пристроила поверх еще одной. От нее пахло красками и скипидаром, прядь волос прилипла к щеке, а один рукав ее простого шерстяного платья был испачкан известью. Она вздрогнула.
– Холодает. Его нужно укрыть потеплее.
Она встряхнула одеяло, и порыв воздуха смахнул со стола лист бумаги, который упал на пол. Я наклонился, чтобы поднять его, и увидел, что это набросок Тома, лежавшего при свете лампы с закрытыми глазами.
– Я должна была чем-нибудь занять себя! – словно оправдываясь, прошептала мисс Дурвард. – И еще я подумала, что… я подумала, что Хетти… – Она умолкла на полуслове.
– Он выглядит очень умиротворенным, – обронил я, кладя листок на стол.
– Няня намекнула, что, если я хочу чем-нибудь заняться, она может предложить шитье, но меня отчего-то не тянет подрубать и подшивать платки.
– Действительно, – согласился я. – Я никогда не мог понять, как подобное занятие может привлекать столь многих представительниц вашего пола, которые не испытывают недостатка в слугах, способных выполнять эту работу вместо них.
– О, все дело в том, что матери буквально навязывают нам это занятие. Что касается меня, то единственная игла, которая вызывает у меня интерес, – это офортная игла, – заявила она. – Но для многих женщин это и в самом деле единственная отрада. Хетти обращается с иглой просто изумительно, и она украсила чудесной вышивкой постельное белье для… – Она оборвала себя на полуслове, и я тоже не нашелся, что ответить, поскольку знал, для кого предназначалось это белье. Мне рассказывали о горе, которое постигло миссис Гриншоу, когда она потеряла долгожданного ребенка, причем это случилось почти сразу после гибели супруга. Спустя несколько секунд мисс Дурвард предложила: – Может быть, вы присядете?
– Благодарю вас. Да, вчера вечером мне представилась возможность полюбоваться рукоделием миссис Гриншоу, и должен сказать, что оно привело меня в восторг.
– У нее прекрасный вкус. Кроме того, она наделена талантом, который позволяет ей воплощать его в жизнь.
– Мы не помешаем мальчику? – заметил я, придвигая ей кресло.
– Нет, если будем разговаривать тихо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали немного о своих путешествиях.
С этими словами она взяла в руки карандаш и бумагу, и, понимая, что даже рисование не в силах отвлечь ее от тревожных мыслей, я начал рассказ. Я поведал ей о Лиссабоне, где в каждом замке и особняке имеются свои лазутчики, которых иногда бывает так много, что их тени способны затмить солнечный свет. Я рассказывал ей о Мадриде, где с утра в восхитительном, напоенном ароматами воздухе реют флаги и цвета Бурбонов, а к вечеру их сменяют вымпелы и стяги Бонапарта; о мавританских замках, силуэты которых чудесно вырисовываются на горизонте, пламенеющем красками испанского заката. Я говорил о скалах и ущельях Пиренеев, погруженных в туманную дымку, и о ручьях с ледяной водой, кружевной завесой ниспадающих с серых и золотистых утесов. Пожалуй, мои недавние мечты придали силы и образности моему повествованию, и вскоре я умолк, не находя нужных слов. Мисс Дурвард молча глядела на меня некоторое время, держа карандаш в руке, а потом опустила взгляд на свой рисунок, по-прежнему не говоря ни слова. Спустя несколько мгновений она заговорила:
