Шерли Грау - Стерегущие дом
— Но ведь тебе не обязательно сидеть тут.
— Больше мне нигде ничего не добиться, родная, и ты это знаешь. Здесь все корни, здесь поддержат, здесь твоя и моя родня.
Он был прав. Конечно, прав. Обычно он лишь подтрунивал надо мной, но сейчас он не шутил. Он был небрит, затененное щетиной лицо осунулось, щеки ввалились.
— А зачем тебе говорить такие вещи?
— Затем, что это входит в правила игры. — Редко случалось, чтобы он разговаривал со мной так серьезно. В эти мгновения я увидела его таким, каков он был: уравновешенным, трезвым, расчетливым. — Таково кредо, и хоть мне оно не по вкусу, я умею с ним мириться. Я не хуже любого другого, а кое в чем, может быть, и получше.
Он взял чашку с бульоном и стал прихлебывать обжигающее питье.
— Тебе этого недостаточно, да? Душенька, но ведь работать можно лишь с тем, чем располагаешь.
В эту минуту к нам ворвался доктор, и за ним — вихри свежего воздуха. Он развлекался, играя с детьми во дворе. Он послушал, нет ли у Джона в груди хрипов, и дал ему еще одну пилюлю.
Джон сказал мне поверх его плеча:
— Эта речь, милая, принесет мне победу. От меня так мало слышали на эту тему — а в последнее время вообще ничего, — им надо было убедиться, каковы мои позиции. Одна речь — и в кандидаты пройду я.
Так оно и случилось. Подавляющим большинством голосов в кандидаты был выдвинут Джон. Мы забыли о сообщении, напечатанном в атлантской газете. Верней всего, газетка пошла на макулатуру. Возможно, уцелела одна-единственная вырезка, но оказалось, что и ее было достаточно.
У нас в штате есть, по сути дела, лишь одни настоящие выборы: выдвижение кандидатов от демократической партии. Ноябрьские, с участием кандидата республиканцев, — не более как пустая формальность, уступка двухпартийной системе. Соотношение голосов бывает примерно тридцать к одному в пользу демократов. Джон работал уже не так напряженно, не так много разъезжал. Все предстоящее было отныне лишь проформой.
Я наслаждалась покоем привычного уклада жизни в доме, где выросла, в знакомых с детства местах. Дети были здоровы, муж добился успеха — я была счастлива и довольна.
Мы не знали. Мы ничего не знали.
Осенью девочки снова пошли в школу: Абигейл — в седьмой класс, Мэри Ли — в шестой. Джонни отдали в детский сад. Дома остались только малышка Мардж да я. Однажды в середине дня ни с того ни с сего позвонил Джон.
— Слушай, ты ничего не замечаешь?
— Нет. Вроде нет, а что?
— Никто не звонил?
— Звонков всегда много, Джон.
— И ничего необычного?
— Ты о чем? Угрозы, бредовые предложения?
— Нет. Не совсем. Не обязательно.
— О чем же тогда?
— Нас слушают, — коротко сказал он.
— Ну и пусть, они ведь и так все знают. — Мы всегда говорили «они», хоть я не очень ясно представляла себе, кто именно прослушивает магнитофонные записи наших разговоров. — Вот что, — сказала я. — Если ты хочешь поговорить толком, мне, очевидно, придется заехать к тебе в контору.
— Приезжай, — сказал он.
Он стоял и нетерпеливо ждал меня в дверях своей приемной, в пятне солнечного света.
— Зачем надо было ее тащить с собой? — Он кивнул в сторону девочки.
— Джон, для нее удовольствие прокатиться в машине.
— Хорошо, оставь ее с мисс Люси и заходи.
Мардж получила вместо погремушки коробку с канцелярскими скрепками и была оставлена под присмотром мисс Люси; мы вошли в кабинет Джона, где возвышалась пресловутая уродина — дубовая конторка с выдвижной крышкой. Я села в широкое прохладное кожаное кресло, Джон принялся расхаживать взад-вперед по комнате.
— Происходит что-то неладное, — сказал он. — Это чувствуется буквально во всем.
— Я не чувствую.
— Сегодня утром звонил отец… — Он не договорил, и фраза повисла в воздухе.
— Ему что-нибудь известно?
— Он-то допытается, — сказал Джон. — На это он всегда был мастер.
— Слушай, давай рассуждать здраво, — сказала я. — Что может быть неладно?
— А черт его знает.
— Неприятности с налогами?
Он бросил на меня презрительный взгляд и фыркнул, даже не удостоив ответом.
— Любовница?
— Не болтай чепуху.
— Может быть, ты убил кого-нибудь.
— Если хочешь знать, — ровным голосом произнес он, — это каким-то образом связано с тобой.
— Это папочка Джон тебе сообщил?
— Не у него одного впечатление, что с миссис Толливер не все в порядке, — сказал Джон.
— Хм. — Я вспомнила папочку Джона, его близко посаженные голубые глаза, дубленое, морщинистое лицо. — Любовника у меня нет, дети все нормальные, из близких родственников никого не осталось в живых.
— Меня за последние дни спрашивали раз пять. Никто не знает, в чем дело, но все уверены — что-нибудь да есть.
— Что ж, поживем — увидим, нам больше ничего не остается, если и вправду что-то есть, — сказала я. — А то, может, это у тебя просто нервы шалят.
Джон тихо присвистнул сквозь зубы.
— Определенно что-то есть, — сказал он. — Информацию намеренно выдают по капле, а сами тем временем проверяют, чтобы не попасть впросак.
— С какой стати им проверять, если их цель — оболгать тебя?
— На сей раз это не ложь, — угрюмо сказал Джон. — И я бы дорого дал, чтобы узнать, в чем дело.
Окурок, брошенный мимо пепельницы, упал на ковер. Я подобрала его, загасила.
— Ничем, кроме лжи, это быть не может.
Он мгновенно замер на месте, застыл как вкопанный. Он поглядел на меня так, словно видел впервые в жизни, рассматривал как насекомое под микроскопом. Пятнадцать лет мы были мужем и женой, и вот теперь он стоял как истукан и разглядывал меня холодными синими глазами, резкие складки обозначились по углам его рта.
— Ты так уверена? — сказал он.
Я не поверила своим ушам. Сидела как дура, вытаращив глаза, открыла рот и снова закрыла. Я не могла придумать, что сказать.
Через минуту он проговорил:
— Езжай домой, у меня много работы.
Я машинально поднялась. Когда я уже уходила, он негромко сказал:
— Что же ты натворила?
Дверь была открыта, мисс Люси слышала. Глаза под толстыми стеклами очков так и впились в меня.
Зачем он так, пронеслось у меня в голове, зачем он это делает?
Вслух я сказала:
— Спасибо, что приглядели за маленькой. Надеюсь, она вам не очень мешала.
Она улыбнулась одними губами. Влюблена в Джона, вот что, подумала я, а впрочем, должно быть, в штате многие женщины в него влюблены.
— Обедать приедешь? — спросила я.
— Я же тебе говорил, — сказал он. — Я выступаю в Лонгвью.
— Да, верно… Помахай папе ручкой на прощанье. — Я помахала ее пухлой ручкой вверх-вниз. Возле машины оглянулась. Джон — как прежде, когда встречал нас, — стоял в открытых дверях и смотрел, как мы уезжаем. И видел не свою жену со своей младшей дочкой, а нечто темное, чужое, страшное.
