Не развод, а война (СИ) - Вишневская Дана

Господи, что я наделала? Что мы наделали? И что будем делать завтра, когда проснёмся и поймём, что всё это не сон?

Завтра нам предстоит самый трудный разговор в жизни. Объяснить сыну, что мы хотим попробовать сохранить семью, но не обещать ему, что всё будет хорошо. Потому что мы сами не знаем, что будет.

За стеной слышу, как Руслан ворочается в гостевой постели. Наверное, ему тоже не спится. Наверное, он тоже думает о завтрашнем дне, о Савелии, о нас.

Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Завтра будет новый день. Возможно, первый день нашей новой жизни. Или последний день наших попыток её спасти.

Время покажет.

Глава 31: Савелий хочет целую семью

Рассвет крадётся в кухню через занавески, окрашивая всё в мягкие розовые тона. Я сижу за столом, обхватив руками чашку тёплого кофе, и смотрю на Руслана. Он молча намазывает масло на хлеб, руки у него дрожат — едва заметно, но я вижу. После стольких лет брака я знаю каждый его жест.

Утро после нашего разговора ощущается как похмелье — голова тяжелая, в груди тоскливо, а реальность кажется размытой. Словно мы проснулись в чужой жизни.

— Странно, — говорю я, и голос звучит хрипло после бессонной ночи. — Мы сидим тут, завтракаем, как будто ничего не было.

Руслан поднимает глаза. В них читается та же растерянность, что и во мне. Синяки под глазами выдают его бессонную ночь.

— А что должно быть? — спрашивает он. — Фанфары? Салют?

Я криво усмехаюсь.

— Да хоть что-то. Недавно ещё мы готовы были убить друг друга, а сегодня...

— Сегодня мы попробуем быть людьми, — перебивает он. — Хотя бы ради Савелия.

При упоминании сына что-то болезненно сжимается в груди. Господи, что мы с ним сделали? Как мы могли так безжалостно делить ребёнка между собой, словно игрушку?

— Он приедет около двенадцати, — напоминаю я. — Нужно решить, что говорить.

— Правду, — отвечает Руслан без колебаний. — Только правду. Никаких сказок про то, что у нас всё прекрасно.

Я встаю и подхожу к окну. На улице просыпается наш район — слышно, как хлопают двери машин, лают собаки, кричат дети. Обычное воскресенье. Только для нас оно может стать переломным.

За окном соседка вешает на морозные верёвки мокрые свитера — они застывают в ледяной дымке, как заколдованные. Уже декабрь, но снега всё нет — только серый, промозглый воздух, который кусает щёки. Обычная зимняя рутина: кто-то готовится к новой неделе, кто-то просто пьёт горячий чай, пытаясь обмануть холод. А мы сидим тут и пытаемся склеить осколки того, что когда-то называлось браком.

— А если он спросит, любим ли мы друг друга? — поворачиваюсь я к мужу. — Что скажешь?

Руслан замирает с куском хлеба в руке. Молчит долго, очень долго. Потом медленно кладёт еду обратно на тарелку.

— Не знаю, — признается он. — Сегодня я уверен, что любовь выжила. А ты?

Я возвращаюсь к столу и сажусь напротив. Между нами всего полметра, но кажется, что целая пропасть.

— Руслан, — начинаю я осторожно. — Может, дело не в том, любим мы друг друга или нет. Может, дело в том, что мы разучились это показывать?

Он поднимает на меня глаза — удивлённые, настороженные.

— Что ты имеешь в виду?

— Я помню, как ты смотрел на меня в роддоме, когда Савелий родился. Помню, как держал меня за руку, когда у мамы был инфаркт три года назад. Это была не жалость, Руслан. И не привычка.

— Злата...

— Дай мне договорить, — перебиваю я. — Мы оба наговорили лишнего. Мы оба причинили друг другу боль. Но под всей этой болью, под всей злостью... там что-то есть. Иначе нам не было бы так больно.

— Но я начал, — качает головой Руслан. — В день нашей годовщины, при гостях... Мать твою, какой же я придурок.

Странно слышать сейчас такое ругательство из его уст, хотя это успокаивает. Значит, не до конца ещё превратился в холодного чужака. Значит, есть в нём ещё что-то живое.

— Знаешь, что самое страшное? — продолжаю я. — Что мы друг друга не знаем. Двенадцать лет вместе, а я только вчера узнала, что ты меня боишься.

— А я узнал, что ты умеешь быть жестокой, — отвечает он. — Когда соврала про любовника... Господи, как же мне было больно.

— Мне тоже было больно, — признаюсь я. — Когда ты сказал, что хочешь развод. Когда выгнал меня из студии. Когда...

— Хватит, — перебивает он резко. — Мы можем до завтра перечислять, кто кого обидел.

Мы смотрим друг на друга, и в этом взгляде — вся правда наших отношений. Боль, непонимание, но и что-то ещё. Что-то, что заставляет меня не вставать и не уходить.

— Руслан, — начинаю я нерешительно. — А если мы действительно попробуем? Не для галочки, не из жалости к Савелию. А по-настоящему?

— Как по-настоящему? — в его голосе слышится отчаяние. — Как можно починить то, что разбито вдребезги?

— Не знаю. Может, не чинить, а построить заново? С чистого листа?

Руслан встаёт и начинает ходить по кухне. Его движения резкие, нервные — как у загнанного зверя.

— Злата, я же говорил тебе — я не умею любить. Я не умею быть близким. Каждый раз, когда ты пытаешься подойти ко мне слишком близко, я схожу с ума от страха и...

— И делаешь больно мне раньше, чем я сделаю больно тебе, — заканчиваю я за него. — Понимаю.

Я встаю и иду к нему. — Мы уже на дне, Руслан. Хуже некуда. Единственный путь отсюда — наверх.

Он останавливается и поворачивается ко мне. В его глазах мечется что-то дикое, отчаянное.

— А если я снова всё испорчу? Если не смогу? Если...

— Тогда хотя бы будем знать, что попробовали, — говорю я и протягиваю ему руку. — Дай мне руку.

Он смотрит на мою ладонь, словно это что-то опасное.

— Злата...

— Просто дай руку. Не бойся.

Медленно, будто через силу, он протягивает свою. Наши пальцы соприкасаются, и я чувствую, как он дрожит. Но не отпускает.

— Помнишь нашу первую встречу? — шепчу я. — На выставке. Ты стоял перед моей картиной с дождём и говорил, что никогда не видел такой грусти в красках.

— Помню, — его голос хриплый. — Ты была в том синем платье. И смеялась над моими попытками говорить об искусстве.

— А потом мы три часа сидели в кафе и болтали обо всём на свете.

— Ты рассказывала про своё детство. Про то, как рисовала мелками на асфальте и мечтала стать художницей.

— А ты — про отца. Про то, как боялся его разочаровать.

Мы стоим, держась за руки, и вспоминаем то время, когда мы были просто Златой и Русланом. Не мужем и женой с грузом взаимных претензий, а двумя людьми, которые нашли друг друга в огромном мире.

— Мы же когда-то любили друг друга, — шепчу я. — Помнишь? Ты говорил, что я — единственная, кто может заставить тебя смеяться. А я думала, что рядом с тобой могу горы свернуть.

— Помню, — голос хриплый. — Но это было так давно...

— Было. И может быть снова. Если мы захотим.

— А если мы просто изменились? Если стали другими людьми?

— Тогда познакомимся заново, — отвечаю я. — Как будто встречаемся впервые.

Руслан сжимает мою руку сильнее. В его глазах что-то меняется — страх отступает, уступая место осторожной надежде.

— А ты хочешь? — спрашивает он. — После всего, что я тебе сделал? После всех слов, всех обид?

Я закрываю глаза и пытаюсь прислушаться к своему сердцу. Что там? Любовь? Привычка? Страх одиночества? Или всё вместе?

— Хочу попробовать, — отвечаю я честно. — Хочу понять, остался ли там, глубоко внутри, хотя бы кусочек того, что было между нами.

— А если нет?

— Тогда мы расстанемся. Но по-человечески. Без войны, без ненависти. Ради Савелия и ради памяти о том, что когда-то было.

Он молчит долго, очень долго. Потом медленно поднимает наши сцепленные руки и прижимает к своей щеке.

— Мне страшно, — признается он тихо. — Страшно поверить, что может получиться. И ещё страшнее — что не получится.

— Мне тоже страшно, — говорю я. — Но знаешь что? Я устала бояться. Устала злиться. Устала быть несчастной.