Спенсер Скотт - Анатомия любви
Последовала пауза – воспоминание о разочаровании? боль обманутого мужа? – после чего он ответил:
– Кажется, ее нет. Может, подождете? Я схожу проверю?
– Да, пожалуйста. – Похоже, он действительно сомневался, дома она или нет, хотя я не понял, означает ли это, что ее может не быть или же она может просто не подойти к телефону.
– А кто ее спрашивает? – поинтересовался он голосом дружелюбным и без всякого подтекста.
Я колебался.
– Это Дейв, – ответил я.
Дейв? Кого я дурачу? Это даже не маска, а накладной нос. Я услышал, как удаляются шаги, и представил, как парень идет по огромному, протянувшемуся в бесконечность викторианскому дому, не такому, как был у Баттерфилдов в Чикаго, а гораздо больше: в нем гуляют сквозняки, на полу лежат матрасы, на стенах плакаты с братьями Маркс, а в холодильнике времен Корейской войны стоят пакеты с молоком, на которых бумажки с именами владельцев. В общем, одна из неформальных и безыдейных студенческих коммун. Ватага отличных парней и девчонок, которые скидываются, чтобы экономить на жилье.
– Ее нет, – ответил симпатяга Шон или Филип, дежурный на телефоне коммуны. – Кажется, и не было, но с Джейд никогда нельзя сказать наверняка.
– А… – протянул я на удивление безжизненным голосом, словно горло у меня было выложено кирпичом. – Когда она вернется? Не знаете, где ее можно найти?
– Она, должно быть, в музыкальном амбаре. Но точно не знаю. Она вроде собиралась отправиться на концерт на ферме Софи, но мне казалось, что его отменили.
– Господи! – Я был изумлен до предела: музыкальный амбар, ферма Софи, голос молодого человека.
Я парил над жизнью Джейд, словно заблудившийся, потерявший направление призрак, который громыхает цепями не под тем окном. Как же я мог проделать такой трудный путь и до сих пор оставаться без нее?
– Не хотите что-нибудь передать? – спросил он.
– Хочу, – произнес я и замолчал.
Он ждал – не помню, как долго. Молодой человек питал здоровое уважение к тому, что трудно выразить словами.
– Это звонит ее друг, – сказал я и как будто вернулся к началу разговора, словно испуганная крыса в лабиринте. Я лежал на спине, сжимал трубку обеими руками и всматривался в текстуру краски на потолке, напоминающую куриную кожу. – А вы не знаете, когда она вернется?
– Нет, – мягко ответил он.
– Но она здесь регулярно бывает, да?
– Кто ее спрашивает?
– Дейв. Я же уже сказал. Это Дейв.
– Но кто вы?
Да, мне были знакомы задушевные посиделки, которые должны иметь место в подобных коммунах, так же как они имели место в Роквилле, эти разговоры, в которых анекдоты перемежаются горестными излияниями, и я заранее решил, что имя Дэвида Аксельрода должно что-то значить для этого дружелюбного часового у дубовой двери в рай.
– Ну, я ее старинный друг. Друг семьи. – Мне казалось одновременно рискованным и жестоким оставлять сообщение. Я не хотел, чтобы, вернувшись домой, она обнаружила бумажку с моим именем, приколотую к доске объявлений. – Я потом с ней свяжусь.
– Я скажу ей, что вы звонили, Дейв.
– Нет, не стоит. – Я хотел сказать, чтобы он ни в коем случае не говорил, однако, цепляясь за свой новый план с убедительностью оперного тенора, вонзающего себе в грудь кинжал, я произнес: – Это неважно. Я потом с ней свяжусь.
– Ладно, – отозвался он.
– Вообще ничего не говорите, – попросил я.
– Хорошо, Дейв. Друг семьи.
– Нет! Ни слова. Даже не упоминайте о моем звонке. – Я на мгновение задумался, и тут мне неожиданно явилась, как показалось, блистательная идея. – Меня даже и не Дейвом зовут, – брякнул я.
– Ясно. А как?
Очень осторожно я повесил трубку и положил руки на телефон, как делал, когда в Чикаго позволял себе несколько звонков по списку Баттерфилдов. Меня захлестнуло ощущение тщетности усилий, а за ним пришло не менее сильное чувство унижения. И только когда я поставил телефон на столик у кровати и зарылся лицом в прохладную, неподатливую подушку, я вспомнил, что это был не просто очередной междугородний звонок: я только что был рядом с Джейд, телефонные номера при мне, адрес я знаю, я вышел в мир, и меня уже не остановить.
Я принял душ, позвонил в обслуживание в номерах и заказал французский тост, который Хью называл «пропащим хлебом», ветчину, апельсиновый сок и кофе. Из окна мне был виден треугольник улицы, и я наблюдал, как десятью этажами ниже течет поток субботних покупателей, – словно заглядывал в мирок, заключенный в камеру-обскуру. Каким красивым казалось все это…
Завтракая, я читал газету, словно человек, ведущий размеренный образ жизни. Несмотря на тревожное ожидание, я сознавал, какой роскошью наслаждаюсь. Я ел как можно медленнее, читал как можно медленнее, я как будто привязал к рукам времени мешки с песком. Со дня пожара я не желал себе времени сверх того, что требуется, чтобы двигаться быстро и незаметно, словно монашка под дождем, однако теперь моя жизнь снова обрела смысл.
Я увидел в газете, что сегодня вечером в маленьком театре в Ист-Сайде идет «Последняя лента Крэппа», моя любимая пьеса Беккета, и я вспомнил, что Энн тоже ее любит. Билеты стоили всего по четыре доллара, и это я действительно мог себе позволить. Поддавшись порыву, я позвонил Энн.
– Прости, что отвлекаю. Хотел спросить, не хочешь ли сегодня пойти в театр?
– Честно говоря, не хочу. Хью звонил.
– Это хорошо, – сказал я.
Не знаю, что я имел в виду. Должно быть, мне вдруг показалось, что все наши снова собираются.
– Хью приехал со своей новой подругой, – сообщила Энн. – Они отправились в Китайский квартал. Покупать специи и масла. Еще она хочет познакомить Хью с каким-то целителем-китайцем, которому больше ста лет и он готов поделиться секретами каких-то там травяных чаев. Она подходит Хью настолько лучше меня.
– Значит, ты сегодня вечером встречаешься с Хью?
– Нет. Они возвращаются обратно в Нью-Джерси. Где, как я уверена, им самое место. – Энн засмеялась.
Она говорила раздраженно, пыталась на ощупь определить точные размеры своей тоски, словно тыкая в собственные чувства прутиком.
– Ты и правда не хочешь посмотреть «Последнюю ленту Крэппа»?
– Пожалуй, нет.
– Даже если плачу я?
– Я же сказала, нет.
Мы немного помолчали.
– Так что, мне позвонить тебе в шесть? – спросил я.
– Только если сам захочешь, – ответила Энн.
Внезапно ощутив, что не могу усидеть на месте, я вышел из гостиницы и отправился на улицу.
Я побрел вверх по Пятой авеню, начав с Тридцать четвертой улицы. Я разглядывал богатые витрины магазинов с электроникой, где были выставлены карманные фотокамеры, магнитофоны на батарейках, коротковолновые радиоприемники. А в это же время где-то рядом, на другой стороне улицы или, может быть, в соседнем магазине, Хью с Ингрид неуверенно улыбались, стоя у небольшого круглого окошка с восьмидюймовым стеклом, за которым помещался миниатюрный красный вагон, везущий пару сережек с алмазами и изумрудами. Им слегка не повезло: они обладали вкусами и аппетитами богачей и страдали, желая получить то, что даже близко не могли себе позволить. Я же, прогуливаясь по той же самой улице, видел, что мексиканские резные шахматы могли бы стать моими, если бы я захотел, как и австрийский бинокль, и японский сервиз на восемь персон, с тарелками для супа и блюдом под крышкой, раскрашенный в мои любимые оттенки желтого и синего и уцененный с тридцати пяти долларов до девяти.
