Памела Джонсон - Решающее лето
Глядя в пол, она заговорила тем тихим и напряженным голосом, который не предвещает ничего хорошего.
— Законное ведение дел, смекалка, знание ходов и выходов… Ну, конечно, я просто дура, тревожусь и возмущаюсь по пустякам. Но в этом мире так много причин для возмущения. Вы сочтете меня глупой девчонкой, Клод… Джонни только так и думает обо мне, а вы наверняка поддержите его… Но, когда мы действительно были детьми, нас учили каким-то заповедям, не так ли? Сначала наши родители учили, потом учителя в школе… Не лгать, не обманывать, отвечать за свои поступки, делиться тем, что имеешь, с ближними, не брать чужого… Все это, если не ошибаюсь, имеет отношение к религии, не так ли? Если человек верит в бога, он старается следовать его заповедям. А в наши дни разве верят в бога? Я имею в виду по-настоящему, в душе. Я знаю, что откровенных безбожников не так уж много. Даже люди, которые не ходят в церковь, должны во что-то верить, не так ли?
— Сейчас, скорее, верят в черта, — решил пошутить я, — в того самого, о котором говорят: «…и пусть черт поберет отстающих».
— Именно! — Наоми сложила вместе ладони, словно хлопнула. Ее глаза казались синими озерами — вот-вот хлынут слезы. — Джонни считает меня дурой, потому что меня возмущает малейшая нечестность. Я действительно дура, правда? Все кругом живут так. Такова жизнь, иного выхода нет, правда? Даже те, кто не пользуется черным рынком, подкупают молочника, чтобы получить лишнюю пинту молока. Я знаю даму, которая специально покупает своему бакалейщику гранаты, потому что он их любит. Боже сохрани, что вы, какие взятки? Взятка — это так гадко, недостойно! Просто бакалейщик обожает гранаты, а дама всегда может рассчитывать на лишний фунт масла. Все вполне честно и благопристойно, не так ли? Я просто сумасшедшая, — так говорит Джонни, — потому что предпочла бы голодать, жить на одном пайке, как и все, но не брать ни крошки из того, что мне не положено. А все потому, что я верю в заповедь «не укради». Говорят, что религия нужна, не то рабочий люд совсем отобьется от рук…
Слезы крупными каплями покатились по ее щекам.
— Боже, как я мучаюсь, как страдаю! Мне хочется умереть. Я ненавижу эту квартиру, потому что не знаю, из каких средств мы ее оплачиваем. Я ненавижу эти тряпки, ненавижу то, чем занимается Джонни, потому что это все тайна, тайна!.. Мы были так счастливы, когда были бедны!..
— Ты была счастлива, дорогая, — очень тихо сказал Джонни, — но не я. Мне всегда хотелось дать тебе больше, но я не мог.
— Мне не нужно ничего из того, что ты мне сейчас даешь! Я ненавижу все это, мне тошно и противно! Разве так уж глупо, смешно и наивно хотеть быть честной, не стыдиться ничего и никого? Разве все, чему нас учили в детстве, — вздор и чепуха? Разве все это теперь никому не нужно?..
Джонни поднялся с дивана и обнял Наоми, прижав ее искаженное отчаянием лицо к своему плечу. Я тоже вскочил и неловко пытался помочь ему успокоить Наоми. Она вырывалась, кричала, чтобы ее оставили в покое, дали ей уйти — она не хочет видеть нас, она ненавидит Джонни, — да, да, ненавидит! — и меня тоже. Все мы одинаковые. Ведь я тоже считаю ее дурой, она видит это по моему лицу. Она не то всхлипнула, не то засмеялась, и этот звук болью отозвался в моем сердце, а потом стала исступленно выкрикивать слова молитвы:
— Верую в бога-отца единого, всемогущего, сотворившего небо и землю… Вот, вот, я все забыла! Я не помню даже молитвы!.. И… в Иисуса Христа, сына божьего…
— Перестань! — тихо приказал Джонни, обняв ее за талию и легонько встряхнув. — Перестань, перестань, перестань! Слышишь? Перестань!
Она затихла, вздрагивая, какое-то мгновение стояла почти неподвижно, прижав руки к груди, а затем быстро вышла из комнаты. С громким стуком захлопнулась дверь.
— Она сейчас успокоится — произнес расстроенный Джонни. — Вот увидишь. Лучше ее пока не трогать. Бедняжка Нао, она так долго крепилась. Мне очень жаль, что это случилось именно сегодня, когда ты здесь… — Он умолк, а затем после непродолжительной паузы добавил: — Наоми ждет ребенка.
Не зная, что ему ответить, я сказал, что мне, пожалуй, пора домой.
— Передай Наоми мой привет и скажи, что я ее понимаю и полностью с ней согласен.
— Вечно она боится за меня, — сказал Джонни. — Как, мне ее разубедить? У меня все в порядке. Должно быть, все женщины в таком состоянии капризничают. Во всяком случае, остается только этим себя утешать.
Внезапная улыбка осветила его лицо.
— Я хочу дочку. Ты знаешь, я чертовски рад, что будет ребенок. Это очень… даже не знаю, как сказать… очень приятно. Это своего рода оправдание и смысл всему.
Когда я уходил, он снова успокоил меня.
— О Наоми не тревожься. Я уверен, она уже пришла в себя.
— Скажи ей, чтобы не вздумала звонить мне завтра и извиняться, слышишь? — Я говорил так, словно внушал ему, что это очень важно. — Если ей взбредет в голову звонить мне сегодня вечером или завтра утром, не позволяй ей этого делать. Скажи, что я и так все понял.
— Скажу, обязательно скажу, — заверил меня Джонни. Он напоминал мне сейчас молодого священника, преисполненного сознания долга. Я рад был поскорее закрыть за собой дверь.
Когда день или два спустя я рассказал об этом Чармиан, она принялась самым добросовестным образом разбираться в чувствах Наоми. Она рада была теперь любой возможности отвлечься от своих мыслей, даже не прочь была посплетничать и посудачить о чужих делах.
— Не знаю, — сказала она, — может ли вообще один человек понять другого. Найдутся ли хотя бы два одинаково мыслящих человека?
Я ответил ей неожиданно резко, ибо все еще видел перед собой рыдающую Наоми. К тому же меня все больше тревожило состояние Чармиан.
— Все мы думаем одинаково. В этом-то и весь фокус. Только никто из нас не хочет поверить, что другой думает точно так же. Мы не хотим согласиться с тем, что кто-то, во-первых, столь же умен, во-вторых, столь же хитер и, в-третьих, столь же порочен…
— Ах, эта твоя вечная страсть к обобщениям! Все это ерунда. — Чармиан пристально посмотрела на меня. — Почему ты ничего не сделаешь со своим ухом?
В деревушке Крайстенхерст, где во время войны была расквартирована моя часть, в бомбежку шальным осколком мне оторвало мочку правого уха.
— Если тебя так это интересует, могу ответить: я не собираюсь что-либо делать. Дефект не очень заметен, никто, во всяком случае, в ужас пока еще не приходил. Большинство вообще даже не обращает внимания, если хочешь знать.
— Это так на тебя похоже, — сказала она. — Это пустяк, и ты к нему так и относишься. А вот другой на твоем месте сделал бы из этого маленького изъяна целую трагедию. Вот тебе и доказательство, что люди думают по-разному.
