Анна Богданова - Внебрачный контракт
– Надо же, какие жертвы! – откуда-то из глубин прорезался враждебный внутренний голос.
– Заткнись! – возмутилось все мое существо и, утомленное от ремонтных работ, от дум и неразрешимых вопросов, которые то и дело вырастали на пути, словно те самые мухоморы в лесу, которые баба Сара вываривала шесть часов, а потом с удовольствием с вареной картошкой уминала за обе щеки, отключилось в крепком, будто бы пьяном, мертвецком сне.
Утром, продрав глаза, я потянулась в кровати, оглядела комнату, восхитилась уже в который раз самой собой – что я самостоятельно, без чьей либо помощи, сделала ремонт, и вдруг взор мой остановился на гипсовой бабе.
Она стояла на тумбочке возле окна, одной рукой подперев бок, другую занесла над головой так, что казалось, вот-вот собиралась зевнуть, но передумала, сбитая с толку мыслью о никчемности существования, его бесполезности от недостатка любви, недоцелованности, говоря всем своим видом: «Куда ж вы все, мужики-то настоящие, подевались?! Не осталось вас совсем, раз на такую красоту никакого внимания не обращаете!»
И тут меня осенило! Баба-то – моя! Юрик Макашов мне ее подарил – стало быть, она моя, и я могу с ней делать, что хочу! Да и вообще, с ней многое что могло за тридцать лет произойти. К примеру, она могла бы быть разбита вдребезги при переезде в эту квартиру, или стать орудием убийства и расколоться о голову Геннадия Дубова, или Иван Дрыков мог ее кокнуть во сне, борясь с ненавистным противником своим Гариком Шубиным... Да мало ли что с ней могло произойти?!
Я немедленно переоделась и, бережно завернув пышную барыню, страдающую от дефицита любви и отсутствия настоящих мужиков, в несколько газет, вылетела на улицу.
Летела я, как мне казалось, долго, прижимая несчастную гипсовую женщину к своей груди, и остановилась, будто кто-то сзади скомандовал: «Тпррррууу!» Подняла голову и прочла: «Антикварный магазин».
Очень уверенно, твердыми шагами я пересекла мраморный пол торгового зала, который располагался в очень красивом – всем каком-то витом, словно виноград на деревянной сетке веранды моей счастливой юности, – доме стиля модерн.
– Мне нужен оценщик! – важно заявила я белобрысой продавщице пыльного хлама, который уже отслужил свой век.
– А что у вас? – поинтересовалась та и хлюпнула носом – видимо, у нее была аллергия на пыль.
– У меня очень дорогая вещь. Работа самого Федора Павловича Котенкина! – прошептала я, боясь, что если кто-нибудь услышит мои слова, то выхватит у меня из рук неудовлетворенную женщину и убежит с ней в неизвестном направлении. – Зовите, зовите скорее оценщика, у меня мало времени. – Я нервничала.
Но девушка никого звать не стала, а велела пройти мне в узкую незаметную дверь за моей спиной. Я юркнула в нее и очутилась нос к носу с лысым сухим человечком в круглых очках и черных нарукавниках. У него еще бородка торчала кверху – противная, козлиная – совсем она ему не идет, так подумала я.
– Мне нужен оценщик! – Я сама не ожидала, что могу быть столь настойчивой.
– Я оценщик, – устало вымолвил он и равнодушно скользнул по мне взглядом.
– Оч-ч хорошо, – сказала я торопливо и затараторила: – Я знаю, что вещь, которую я принесла вам, очень дорогая! Оч-чень! И никогда я с ней бы не рассталась, если б не крайние обстоятельства, связанные с недостатком денег для одного мною задуманного предприятия! – Про обстоятельства я распространяться не стала, решив, что они касаются лишь меня и ассирийского принца. – Никогда! Потому что женщина эта мне очень нравится, расстаться мне с ней не так-то просто! Я, можно сказать, к ней душой приросла, знаю ее с рождения! С самого рождения почти знаю!
– Простите, простите, – остановил меня очкарик с козлиной бородой. – Вы мать, что ли, родную желаете заложить?
– При чем тут моя мать?! – удивилась я и даже отпрянула от него.
– А кого же, как не мать родную, можно знать с самого рождения, прирасти к ней и сердцем и душой? И потом, вы ведь сами сказали, что это женщина! Как прикажете вас понимать?
– Ой! Да вы ничего не уразумели! Не уразумели ни единого слова из того, что я сказала!
– Значит, вы так сказали! – съехидничал он, а я развернула пышную барышню из газет и поставила перед ним на стол:
– Вот! – с гордостью воскликнула я. – И не надо морочить мне голову! Я имею представление, сколько она может стоить, потому что это работа самого Федора Павловича Котенкова! Не хотите, не берите, только сразу скажите! Да, и деньги сразу, я ждать не могу. Мы с ней тогда в другое место отправимся!
– Так, так, так, так, так, – засуетился оценщик и принялся крутить мою даму – и так и сяк, потом снова на стол поставил и дотронулся до нее, как старый селадон до юной красавицы – словно боялся, что его сейчас по щекам отхлестают как следует за это – робко так провел указательным пальцем от белоснежного плеча ее до запястья. На минуту он потерял дар речи, а когда обрел его вновь, изрек зачарованно: – Божественно! Вы не представляете, что вы подарили мне!
– Я вам ничего дарить не собираюсь! – довольно грубо резанула я и хотела было снова завернуть гипсовую страдалицу в газеты.
– Нет, нет, нет, нет! Умоляю вас! Какая грация! Какая жизненность! Реализм! Ведь простая русская баба, а сколько в нее вложено прекрасного – прекрасного физически и духовно! Какие линии, изгибы! А переходы какие!
– Так вы будете брать ее или нет?! Мне некогда ваши оды линиям да изгибам простой русской бабы слушать!
– Вот! Вы согласны? – Он дрожащей рукой написал на клочке бумаге цену и повертел у меня им перед глазами. Я, надо сказать, о такой сумме и мечтать не могла – даже в самых моих смелых фантазиях. Этих денег хватило бы и на билеты, и на гостиницу, и на питание, и много еще на что. – Я ее у вас беру. Вы согласны?
– Деньги – сейчас же, – ультимативным тоном проговорила я. Оценщик отсчитал мне стопку зеленых бумажек, я схватила их, спрятала в сумку и, прижав ее теперь вместо терзаемой дефицитом любви бабы к груди своей, кинулась домой. Все распределить, рассчитать и припрятать лишнее!
На следующее утро я рванула на Рогожский рынок в надежде увидеть рядом с ним обувную будку Варфикового деда. Эта идея пришла мне еще вчера перед сном, когда я, довольная успешным днем, залезла под легкое байковое одеяло и слушала шум дождя, доносившийся из раскрытого окна.
Теперь я торопливо шлепала по лужам – мне поскорее хотелось увидеть крошечную обувную лавку. Ведь даже если дед Варфоломея там уже не работает, его место занимает кто-то другой – так думала я, не подозревая, что узенькую белую будку, в которой с трудом помещались два человека, заставленную сверху донизу разноцветными красками в пустых склянках из-под пенициллина для подкрашивания ободранных носков и пяток туфель всех цветов радуги, ваксой, образцами набоек – металлических и резиновых, войлочными стельками, шнурками, каблуками, – давно снесли. А на ее месте вырос круглосуточный стеклянный магазин.
