Мари Кирэйли - В плену теней
– Это стилизация местного фетиша? – спросила Хейли.
– Скорее, демонстрация поддержки, которую я оказываю молодым местным талантaм. Садитесь, пожалуйста. Полагаю, для вас день был таким же трудным, как и для меня, мисс Мартин, – сказал он, когда она села. – Полицейские приезжали сюда, оскорбили меня и уехали. Луи де Ну звонил, чтобы позлорадствовать. Чему я обязан удовольствием видеть вас?
– Я пришла спросить… имеете ли вы какое-нибудь отношение к убийству вашей жены?
Он посмотрел на нее так, словно ожидал этого вопроса, но его ответ удивил ее:
– Могу сказать вам лишь то, что сказал полиции, когда Линна была убита, мисс Мартин. Я сделал то, о чем она меня просила: дал ей свободу. Если я в чем-то и виноват, то только в этом.
– Я не понимаю…
– Есть сотни людей, чьи интересы я отказался представлять. Они затаили на меня злобу. Есть и такие, кого, несмотря на все мои усилия, осудили. Они полагают, что виноват в этом я, а не судья и присяжные. Поэтому охранная сигнализация в моем доме – лучшая, какая только существует на свете. Пока мы с Линной не расстались, у нас были повар и экономка. Они жили в доме. И оба были вооружены. Как вы думаете, мог кто-нибудь убить Линну в моей постели?
– Значит, вы не имеете к ее смерти никакого отношения?
– Клянусь, что не имею, равно как не имею отношения и к тому, что случилось с Селестой.
Умение скрывать свои чувства – часть его профессии, напомнила себе Хейли. Тем не менее чувства, которые он демонстрировал, казались подлинными. Хейли не думала, что он лжет.
– А кто же тогда убил вашу жену, как вы думаете?
– Все малоубедительные доказательства – они действительно малоубедительны, именно поэтому убийца так и не был официально обвинен – указывают на то, что это сделал Джо Морган.
– Вы в это верите?
– Не до конца.
– А кто убил Селесту?
Он пожал плечами:
– Иногда подобные преступления проясняются во время похорон. Я собираюсь завтра отдать ей последний долг. Вы пойдете на отпевание?
– Да. И потом – по настоянию сестер Селесты – на поминки к ней домой.
– Тогда мы, наверное, увидимся в церкви.
Это было вежливым намеком на то, что аудиенция окончена, однако Хейли не собиралась уходить.
– Когда вы приходили ко мне, то сказали, что Линна по всему дому оставляла рисунки-обереги, желая защититься от зла. Кого она боялась?
– Всех.
– В самом деле?
– Она выросла в страхе. Это состояние было для нее естественным. Она придумывала самые изощренные ритуалы, чтобы прогнать страх. Эти рисуночки были тоже своего рода ритуалом. Линна что угодно отдала бы любому, кто предложил бы ей какой-нибудь новый способ избавиться от страха. Лишь немногие близко знавшие ее люди догадывались, с каким ужасом в душе она прожила свою жизнь. Все считали ее распущенной, а на самом деле она просто боялась спать одна. – Он замолчал, словно воспоминания причиняли ему боль. – Это все? – спросил Буччи после короткой паузы.
– Судя по тому, как вы говорите, вам это состояние тоже знакомо?
– Знакомо. Я вырос в атмосфере насилия. И сейчас защищаю преступников, но я никогда не соглашался защищать человека, если верил, что он причинил зло ребенку, и никогда не соглашусь. – Он открыл дверь и проводил Хейли до лифта. – Если вам еще что-нибудь понадобится, звоните, – сказал он на прощание.
Настоятель католического храма Cвятой Агнесы согласился отслужить заупокойную мессу по Селесте Брассо из уважения к Эмали Брассо, ее матери. Эмали, глава обширного, связанного сложными семейными узами клана, работала учительницей приходской школы, помощницей директора, а когда здоровье стало сдавать – приходским секретарем.
Но множество людей, собравшихся перед церковью за добрый час до начала службы, пришли не ради Эмали Брассо. Эмали никогда не видела такого пестрого сборища – от самых богатых до самых бедных. Явился даже мэр с женой, которая часто пользовалась услугами Селесты.
К моменту, когда приехала Хейли, все скамьи в церкви были заняты, поэтому ей пришлось простоять всю службу. Когда открыли гроб, покойницу буквально завалили цветами. Две чернокожие женщины заняли места в изголовье и изножье гроба, словно величественные статуи, призванные охранять умершую.
Присутствующие один за другим подходили к гробу и произносили каждый свою молитву. Потом многие брали микрофон и говорили о том, как много сделала для них Селеста.
Это была трогательная, достойная церемония, совсем не похожая на то, что ожидала увидеть Хейли.
Когда настала ее очередь, она приблизилась к гробу со странным любопытством – словно Селеста, в силу своих вудуистских верований, должна была выглядеть на смертном одре как-то необычно. Между тем ничего необычного Хейли не увидела: руки жрицы были сложены на груди под покрывалом. Но в правой, как показалось Хейли, что-то было зажато. Преклонив колени в молитве, она заметила, как блеснула рукоятка ножа: тело оберегало душу даже после смерти.
Хейли молилась от души. Кто-то, узнав ее по фотографии в газете, протянул ей микрофон, но она его не взяла. Она могла сочинить надгробную речь для любого из своих персонажей, но произносить слова, которые хранила в душе, перед незнакомыми людьми было для нее немыслимо. Хейли подошла к Эмали Брассо и взяла ее за руку.
– Мне так жаль, – сказала она. – Селеста умерла, помогая мне. Я никогда ее не забуду.
– Представить себе не могла, что мне придется хоронить своего ребенка, – ответила Эмали.
От этих простых скорбных слов у Хейли слезы выступили на глазах. Позднее она поняла, что с момента гибели Селесты ее мать пребывала в состоянии шока. То были единственные слова, которые она произнесла за все это время.
Когда к гробу подошел последний из присутствующих, воцарилось молчание. Мужчина наклонился и поцеловал Селесту в щеку. Держа микрофон перед собой, словно священник – чашу с кровью Христовой, он запел африканскую песню. Его тихий поначалу бас постепенно становился все громче. Многие подхватили песню, а когда дошло до припева после второго куплета, пели уже почти все.
Хейли смогла понять лишь то, что они просили Бога, ангелов и всех святых простить Селесте ее прегрешения и взять ее к себе на небеса.
Даже католический священник пел в этом восхитительном хоре, объединявшем приверженцев двух религий.
После отпевания большинство присутствовавших отправились по домам, равно как и некоторые члены семьи Селесты, но Хейли пристроилась в череду автомобилей, ехавших на кладбище.
Там, у могилы, Хейли стояла в заднем ряду и слушала последнюю молитву, которую произносил священник. По обычаю, с которым она прежде не была знакома, гроб был еще раз открыт, чтобы близкие могли поцеловать покойницу в последний раз. Эмали упала на гроб, орошая лицо Селесты слезами, – она оплакивала дочь, оплакивала ее погубленную жизнь. Последней к гробу подошла Лизетт. Склонившись над сестрой, она достала из кармана ножницы, срезала у Селесты прядь волос, завернула ее в красный фланелевый лоскуток и промокнула им материнские слезы, упавшие на лицо покойной.
