Вероника Мелан - Аарон
Кажется, в процессе монолога скрипели чьи‑то зубы, кажется, что воздух над поляной сделался густым и напряженным, как наэлектризованное ватное облако, кажется, кто‑то постоянно курил.
— Я не хотела его убивать, не хотела… Нет, наверное, хотела где‑то внутри, но никогда не решилась бы. А как оказалась в том разрушенном здании, не помню. Ничего не помню — правда, много раз пыталась вспомнить, но после приюта все ушло, остались только куски…
Никто не пил чай; висел на жердине обуглившийся дочерна котелок.
— …но он наступал. Он кричал, что убьет меня. Убьет не сразу, но до того научит, как правильно вести себя с мужчинами. Бродил совсем рядом, обзывал неблагодарной сукой. А я боялась, очень боялась… А потом… нащупала в кармане зажигалку. А там бочки. Лужа — я знала, что если разолью бензин, он в него наступит. Он наступил. И тогда я ее бросила…
В черных глазах в этот момент словно проигрывался фильм — запрокинутая для броска рука, смещенный вправо пластиковый предохранитель, полет маленького факела.
— Он так долго горел, — хриплый шепот, и продолжали литься в ночь страшные воспоминания… — Долго горел. Очень. И все пытался до меня дотянуться. Не дотянулся. Я попыталась сбежать и…
В фильме: шаг в темноту, падение в пропасть, ужасная боль.
— Я упала, понимаете? Я упала. И почему‑то не разбилась…
А в голосе печаль: лучше бы разбилась — звучало между строк. Лучше бы. Я. Разбилась.
Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем ей удалось заговорить вновь. Голова и плечи опущены, ладони дрожат. Минувшее скручивало ее узлом, сочилось через поры — словами, мыслями, чувствами.
— Как… Как должна жить женщина, которая не может иметь секса? Какого мужчину она может привлечь? Чем удовлетворить и удержать? Говорят, любят и косых и слепых, но как полюбить ту, которую нельзя ласкать в постели? А меня нельзя.
Удивительно, но она рассказывала это мужчинам. Четырем и почти незнакомым — не лучшей подруге, не тишине — им, — здоровым и чужим мужикам.
— Думаете, я стала бы такой злой, если бы не это? Ведь мои шрамы — не только снаружи. Самый страшный — это тот, который остался после куска арматуры, что прошел сквозь меня. Я не могу… Не могу… заниматься любовью. Вы понимаете?
Наверное, они понимали. Может быть. Она не смотрела. Райне казалось, что теперь в ее глазах навечно будут плясать лишь оранжевые блики костра, — они сожгут ее целиком — всю радость и боль, все переживания, ее всю.
— А эти люди… мужчины… Они все продолжали меня добиваться: делали ставки, заключали пари, пытались перещеголять друг друга в том, кто же первый покорит мисс Марго Полански и заполучит все ее деньги? И я мстила… Хорошая, плохая? Нет, просто Райна.
Она сама не замечала, что повторяла слова Майкла — "просто Райна".
— Не оправдываюсь, нет. Тому, что я сделала, нет оправдания — не судите. Никто не осудит меня больше, чем я сама себя. А я… уже.
Пауза. Грустные, выцветшие слова.
— Получала ли я удовольствие? Нет. Но прослыла стервой. Нет, я стала не стервой — просто дурой. Депрессивной и разочаровавшейся в себе и в людях дурой, которая знала лишь одно — такой он (и вновь прямой взгляд на Канна) меня точно не полюбит. Никогда.
Дышал ли кто‑то из них, пока она говорила? Колыхал ли ветки ветер? Стрекотали ли свои песни сверчки? Нет, все будто застыло, и вокруг осталась лишь печаль. Необъятная, вселенская, непостижимая по своим масштабам и вечная.
— А я ведь хотела, чтобы ты меня полюбил, — Райна не видела того, насколько Канн стал деревянным, как не видела и того, что от напряжения он смял в пальцах свою последнюю пачку сигарет. Она видела лишь его глаза — серые, любимые, — и не важно, теплые или равнодушные. — Очень хотела бы. Больше всего на свете я мечтала о том, чтобы ты искал меня так же сильно, как все это время искала тебя я. Но я не сужу, нет, — насильно мил не будешь. Я… просто…
Ей казалось, что из глаз уже текут кровавые от боли слезы.
— Я… просто… хотела… — его любви? Быть им любимой? Она все это время мечтала о том, чего не может быть. Никогда не могло быть. — Не важно. Все так, как оно есть.
И все. Иссякла.
Выдохнула. Будто забыла о том, что все это время кто‑то присутствовал здесь, на поляне, слушал ее, внимал каждому слову. Поднялась с бревна — слепая, глухая и пустая — и, шатаясь, направилась в палатку.
Она уснет, да, уснет. Потому что… почему‑то совсем нет сил. Кончились.
Райна забыла о том, что, наверное, должна попрощаться перед сном, что‑то сказать, как‑то себя чувствовать. Она просто шла, пока не услышала брошенный в спину вопрос:
— Он точно умер, этот пидор?
Говорил Канн. Нет, не говорил — брил наголо леденящей душу спокойной яростью, — цедил слова сквозь зубы.
— Джокер? — она обернулась. И даже улыбнулась. — Наверное.
Как здорово, какое облегчение — после всех этих лет уловить толику поддержки в свой адрес. Эту редкую искорку теплоты она сохранит и унесет с собой в могилу.
— Наверное?
— Да, наверное. Я не знаю.
Устала. Просто слишком сильно устала.
— Мертв или жив, но я найду и убью его заново.
Она не сомневалась — убьет. Таким тоном не говорят, когда шутят, — таким тоном клянутся.
— Спасибо, — прошептала так тихо, что уже никто не услышал.
Откинула полог палатки и забралась внутрь.
*****
Никто ничего не обсуждал и не комментировал. Есть такие услышанные истории, которые не трогают, — хранят в памяти и никогда не пересказывают другим. Так случилось и сейчас.
Ушел Майкл. Через какое‑то время, выдав Канну пачку сигарет из блока, который предназначался для Бойда, покинул поляну ассасин. Следом Баал.
И только Аарон продолжал сидеть у костра — немой, неподвижный и мрачный. Спроси его, о чем он думал и что чувствовал в тот момент, он и сам не смог бы ответить. Потому что слишком много всего наслоилось — ярость, изумление, печаль, разочарование. Разочарование, потому что хотел ведь ее найти, хотел узнать, как дела, не попала ли в беду, и не узнал. Каждый раз, когда на ум приходила мысль "как она?", гнал ее от себя. "Нормально", — отнекивался внутри. Нормально.
Оказалось, совсем не нормально.
А он не пришел. Когда был ей нужен.
Час сменился следующим — Канн все сидел. Вокруг ночь, костер почти прогорел; ушло из новой пачки еще три сигареты.
Он будет пахнуть табаком. Ну и пусть.
Он был ей нужен. Всегда был ей нужен, и скучал по этому ощущению, сильно скучал.
Рейка…
Мила могла без него прожить. Райна не могла.
В какой‑то момент — вокруг уже глухая ночь и вот — вот забрезжит рассвет — он поднялся с бревна, выбросил в угли окурок, сжал губы и решительно направился к палатке.
