Элейн Гудж - Любящие сестры
Когда занятие окончилось и она принялась складывать карандаши и пастель в коробку, к ней подошел натурщик.
– Неплохо, – оценил он, откинув назад волосы и разглядывая ее рисунок.
– Спасибо, – сказала Лорел, с облегчением заметив, что он уже в одежде – заплатанных джинсах и темно-синей футболке. Даже теперь, когда он стоял рядом и разговаривал с ней… сознание того, что она почти целый час смотрела на его… на него всего… вызывало какое-то странное отношение к нему. Кроме того, она все еще не могла избавиться от ощущения, что знает его.
– Пытаешься вспомнить, откуда меня знаешь, но никак не удается, да?
Лорел вздрогнула. Он смотрел на нее с тем же вызывающим видом, что и прежде. Как он догадался?
– Даю тебе две подсказки… Дыня. – Его полные губы раскрылись в улыбке, и он запрокинул голову, с насмешкой глядя на нее через щелки полузакрытых глаз.
Дыня? Ее прозвище в школе. Ее осенило: озорной мальчишка из шестого класса мисс Родригес, который не давал ей проходу!
– Хесус! – воскликнула она. – Господи, нет ничего удивительного, что я тебя не узнала. Ведь в последний раз, когда я тебя видела, ты был ростом метр с кепкой и… и…
– И в штанах, – поддразнивая ее, захохотал он. Казалось, ему известно, что его откровенная, безмятежная нагота смутила ее.
Лорел чувствовала, как по лицу до самых волос разливается горячая волна. Неужели это так заметно? Неужели по одному ее виду парни угадывают, что она еще… еще девушка? Может, поэтому Джо относится к ней как к ребенку?
Она смотрела на Хесуса, вспоминая Рождественскую постановку, как они потом стали друзьями… до некоторой степени. Вернее, это была не дружба, а вооруженное перемирие. Он редко разговаривал с ней, но приставать перестал. И даже защищал иногда от других. Потом его мать умерла, и он исчез. Кто-то говорил, что его усыновили.
– А ты…
– Джес, – подсказал он, не дав кончить фразы. – Я теперь не Хесус, а Джес Гордон.
– Я слышала, тебя взяли на воспитание?
– Ты правильно слышала. Мои приемные родители Гордоны меня усыновили. Сам удивляюсь, с чего это им вздумалось. Я в то время был далеко не пай-мальчик. Плевать хотел на всех и на все на свете.
– Это точно, я помню.
– А ты была молодец, Дыня. Ты мне нравилась. – Он засмеялся открытым, глубоким смехом. – Ужасно рад, что наши с тобой пути снова пересеклись.
– И я рада, что у тебя все хорошо сложилось.
– Это уж точно. Мой папаша… он бы тебе понравился. Он сейчас уже не работает, а раньше был учителем английского в школе в Ньюбурге. Мы там жили. Он и в меня вогнал этот свой английский; все, что надо… правописание тоже. Помнишь, как ты меня обскакивала на всех диктантах?
– Это было нетрудно. Ты вообще был бы первым от конца, если бы не пригрозил другим ребятам, что вышибешь мозги каждому, кто напишет лучше тебя.
– А ты не боялась.
Она пожала плечами и махнула рукой подружке – миниатюрной кудрявой Шери Мак-олиф. Та была уже у дверей, придерживая тоненькой ручкой огромную черную папку, чуть ли не с нее ростом. Лорел взглянула на часы. Без десяти четыре. Ей тоже пора, иначе она опоздает на манхэттенский автобус. Но насмешливая улыбка Джеса каким-то образом удерживала ее.
– Просто у меня было много более страшных вещей в жизни, – ответила она.
И подумала о дяде Руди – о секретах, которые хранит от Энни так много лет. Сначала секрет о смерти Вэла, потом секрет о самом дяде Руди, ее «таинственном друге».
Все школьные годы и потом, когда она поступила в колледж, Руди навещал ее по три-четыре раза в год. Приезжал к концу занятий и забирал в свой лимузин. Расспрашивал о каждой мелочи – о преподавателях, о тех, кто ей нравится и не нравится, какие рок-группы она любит и какие телепередачи. В один погожий день они ездили в Риверсайд-парк и сидели на берегу озера, бросая хлебные крошки голубям и орехи белкам. Дядя Руди никогда ничего не рассказывал о себе. Это даже удивляло… Но о ней хотел знать все на свете. Иногда она замечала, что он смотрит на нее с таким напряжением, как, бывает, смотришь на классную доску, пытаясь выполнить домашнее задание. В такие минуты ей становилось страшно. Он никогда и пальцем не дотрагивался до нее – не обнимал, не брал за руку. Всегда только: «Привет, детка!» – и сразу распахивал дверцу машины, приглашая садиться.
В этом году он подарил ей на день рождения прекрасную статуэтку Мадонны из слоновой кости. Вещь была старинная и, видимо, очень дорогая. И было странно, что такой грубый человек, как дядя Руди, способен чувствовать такую тонкую красоту. Может быть, он втайне верит в Бога. Или думает, что она верит. Она была очень тронута. Но когда поцеловала его в щеку, он взглянул на нее так, словно получил некий бесценный дар.
– Да, ты была крепкий орешек, я помню.
Слова Джеса прозвучали так неожиданно, что она выронила тяжелый рулон с эскизами. Он упал на линолеум и рассыпался по листам. Подняв бумаги, она недоуменно взглянула на него – о чем это он?
– Я жила тогда в непрерывном страхе.
– Вот и я говорю – крепкий орешек.
– Наверно.
Она подумала об Энни, ухитрявшейся всегда сводить концы с концами, работавшей каждый день допоздна в магазине тети Долли. Энни распределяла их деньги с большой тщательностью (всегда говорила «наши» деньги, хотя Лорел за свою помощь Ривке с детьми получала такой мизер, что о нем и говорить было нечего) и всегда находила средства для нее – на ткани, на которых Лорел училась шить, на обувь, на рисовальные принадлежности, даже на кино, чтобы она могла пойти с подружками.
Охваченная внезапной нежностью к старшей сестре, она подумала, что уж если кто из них крепкий орешек, так это именно Энни – куда крепче ее.
– Знаешь, – продолжал Джес, – на следующей неделе мы хотим организовать антивоенное выступление. Может, слышала об этом?
– Видела афишу.
– Ну и как? Заинтересовалась?
– Не знаю.
Она конечно, против войны, но сейчас ее интересует только одно – скорее добраться до Джо. Слава Богу, по близорукости Джо освобожден от армии.
Джес стоял, слегка выпятив вперед бедро и зацепив большой палец за пряжку потертого ремня. Его глаза не отпускали ее ни на мгновение, оглядывая с головы до ног.
– Есть у тебя несколько минут? Зайдем в кафетерий, я тебе расскажу об этом.
– Я бы не против, Хес… ой, Джес. Но я жутко тороплюсь.
Она оглянулась. Класс уже опустел, только пара студентов заканчивала укладывать вещи и рисунки. Преподаватель мистер Хэнсон стоял у дверей в измазанных краской брюках и помятой рабочей рубашке, разговаривая с Эми Ли, тихой китаянкой с нежным голоском, чьи холсты и рисунки с их смелым и живым сочетанием цвета казались полной противоположностью ей самой.
