Глафира Душа - В ожидании Романа
–?Ефим Наумович! С вами очень интересно. Вы хоть и немногословны, но... вы же сами понимаете, людей передо мной проходит много, и мне есть с кем сравнить... Вы умный, глубокий человек. И если вы просите, то я перенесу визит к вам на более позднее время, чтобы потом уже не было клиентов.
–?Спасибо, Анечка! – И в ее руки легла, кроме положенной, еще одна бумажка.
Так Анечка стала бывать у Ефима Наумовича подолгу. К массажу и чаепитию прибавился отдых в спальне, который потихоньку превращался в своего рода сексуальные игры. Оказалось, что умелые руки и искренний порыв способны творить чудеса. А если принять во внимание и воспользоваться новейшими достижениями медицины, то даже удивительно, как такое возможно... Но возможно же!
Теперь у Анечки изменился взгляд. Она, утомленная и замученная жизнью с ненавистным мужем-алкоголиком и не очень-то благополучными сыновьями, вдруг ощутила себя желанной женщиной, которой говорят ласковые слова, которой делают подарки и которая может наконец-то за долгие-долгие годы позволить себе работать чуть меньше, а отдыхать чуть больше.
Ефим Наумович поймал себя на том, что стал игнорировать колокольчики. Особенно в дни Анечкиных посещений. А они, эти звоночки, недоумевали. Они звучали все чаще, а он прислушивался все реже. На уроки ходил. Но уроки они с Глебом назначали на дневное время. А вот вечера, иногда переходящие в ночь, он теперь уже жалел тратить на игру.
Анечка продолжала называть его на «вы». Относилась с огромным уважением и как медик не могла не волноваться за его здоровье, повторяя то и дело:
–?Ефим Наумович! Вы бы отказались от стимулирующих препаратов. Нельзя же так надрывать сердце!
–?Анечка, детка! Знаешь, сколько мне лет? А ты всего лишь вторая женщина в моей жизни. Неужели ты думаешь, что я откажусь от тебя?
–?И не надо отказываться. Я и так буду приходить!
–?Приходи! Приходи, милая! – говорил он, якобы соглашаясь, но не отказываясь от препаратов, обещающих сладостный восторг.
Однажды во время урока с Глебом услышал Ефим Наумович где-то в стороне разговор о себе. Говорил администратор зала с каким-то незнакомым мужчиной:
–?Не знаю, что и придумать. Если только с Однолюбом сыграть. Но он давно отошел. В последнее время что-то редко играет.
–?Так ты скажи ему, какие бабки на кону.
–?Да он на деньги-то не падкий.
–?Ну, давай, попробуй! Тебе же тоже обломится, как организатору.
–?Ой, не знаю... Не подступиться никак к Фиме.
За долгие годы в бильярдном клубе Ефима Наумовича называли по-разному. По молодости, когда еще приходил с дедом – Внучок. Потом Бухгалтер. Затем на какое-то время после возвращения из колонии к нему приклеилось прозвище Отелло. И последние годы – прочно и неизменно – Однолюб. Ну и Фима, естественно. Имен-то никто не отменял.
Администратор, дождавшись перерыва в уроке, подошел и изложил суть вопроса:
–?Ребята хотят чемпионат организовать внутриклубный.
–?И что?
–?Тебя просят выступить в показательных играх.
–?Что это значит?
–?Сеанс одновременной игры на нескольких столах.
–?Понятно. Какие условия?
–?Ты один против трех игроков. Победишь – весь банк твой. Ну, а если один или два проигрыша – тебе все равно что-то... Главное, самому не платить. Ты в любом случае не внакладе.
–?Когда играть?
–?Они скажут позже. Все зависит от твоего решения. Как только расписание составят. Наверное, через неделю—полторы.
–?Ладно. Мы с Глебом здесь ежедневно. Подойдешь тогда, скажешь.
В день игры колокольчик не звонил. Ефим Наумович не удивился. Он расстроился. Не удивился, потому что у звоночка свои законы, неведомые ни ему самому, ни кому-то другому. А расстроился, потому что дал согласие играть. Но раз слово дал – выполняй. Он же раньше никогда не играл по предварительной договоренности, а только по внутреннему желанию. А сегодня предстояло. «Ладно, плевать, в конце концов, я же ничего не теряю. А потом, там ребята, наверное, молодые, норовистые... Мне и не стыдно в моем возрасте уступить... Пора, видно, из большой-то игры уходить. Вон Глеба на путь поставлю, и на покой бы...» С такими мыслями, не слишком оптимистическими, не очень жизнеутверждающими и совершенно недопустимыми перед игрой, он собирался в клуб. Анечка придет завтра. Милая, милая Анечка! Как хорошо, что ты у меня есть. Пусть не постоянно, от случая к случаю, пусть всегда с ощущением недосказанности, недолюбленности, с привкусом расставания и прощания. Но есть... И если бы в нашей с тобой истории был только один эпизод – тот, самый первый, – когда мы просто лежали рядом, я гладил тебя по спине, а ты обняла меня за плечо... только один эпизод... я был бы тебе бесконечно благодарен и ощущал бы себя счастливым. А то, что сейчас происходит между нами, это предел моей мечты! Спасибо, что ты есть!
Так он мысленно с ней разговаривал последнее время все чаще и чаще.
Да... Что-то совсем нет настроя на игру. О чем угодно мысли, только не о бильярде. И, выходя из дома, чуть кий не забыл. От лифта вернулся. Нет, ну такого с ним отродясь не бывало.
Ехать ли до клуба? Пешком ли идти? Что такое с ним? Ничего не продумал. Игра через сорок минут. Пешком минут тридцать, да дождь накрапывает, а он и зонт не взял. Ну, прямо беда! И он, не особо оглядываясь, ступил на дорогу с поднятой рукой. А в этот момент водитель впереди припаркованной машины сдавал назад... Причем то ли не смотрел внимательно, то ли смотрел, но не видел... Ефим Наумович не просто упал. Его отбросило, и, к несчастью, на проезжую часть... Поток автомобилей, несмотря на плотность, был стремительным, и машина, идущая в крайнем правом, просто не успела среагировать на внезапно падающее под ее колеса тело... Английские ботинки разлетелись в разные стороны...
Тот, кто сдавал назад, похоже, ничего не заметил, рванув вперед и наблюдая в зеркало заднего вида странное волнение на дороге.
Спустя какое-то время – две-три недели – внучка Полина, разбирая бумаги деда, нашла целое послание, сродни завещанию, что ли. Вернее, там, среди всего прочего, и завещание было настоящее... Но, кроме него, какие-то пухлые конверты, записки, письма.
Полина села разбираться. Все, что осталось на счетах, отписано было Ефимом Наумовичем дочери Наталье, матери Полины, значит. Квартира эта – внучке любимой, то есть ей, Полине. И еще ей конверт. Большой, толстый. А кроме него, был еще конверт с надписью «Анне Васильевне Костиной» и номер телефона. К конверту записка приколота: «Полиночка, передай, пожалуйста, то, что ты держишь в руках, Анне Васильевне. Телефон указан. Спасибо! Твой дед».
А еще в мусорной корзине, что под столом письменным у деда, увидела Полиночка скомканные бумаги, развернула, стыдясь саму себя, ругая и любопытствуя одновременно, и прочла то ли с ужасом, то ли с благоговением перед силой любви: «Дорогая, любимая моя Валерия!» – было написано там изначально. Потом имя зачеркнуто, над ним поставлено «Анечка», и затем, видимо, письмо было измято и выброшено.
