Договор на одну ночь (СИ) - Акулова Мария

К нам угрожающе быстро подошел дядя. Где-то сбоку Жора лениво заметил: «вот безрукая»…

Испепелив меня взглядом, дядя Димитрий прижал ладонь к груди и совсем другим взглядом, как и голосом, начал извиняться перед депутатом:

– Прошу прощения за свою официантку. Считайте, она здесь не работает. И мы оплатим вам химчистку…

Меня даже не поразило такое легкое обещание дяди от меня избавиться. Как-то сходу было понятно, что разбираться и выслушивать никто не станет. Я во все глаза смотрела на мужчину, чью одежду испортила.

Он на меня – нет.

Проведя несколько раз по рубашке, повернул голову к дяде и словно даже с улыбкой, вставая, сказал:

– Прежде, чем кого-то уволнять, можно попросить дать мне салфеток?

– Конечно! Конечно! Лена! – Дядя рявкнул так, что земля содрогнулась. Я тут же, еще раз подскочив, понеслась за салфетками.

И какое же благословение, что нести их пришлось уже не в зал, наполненный моим позором, а в пустующую мужскую уборную.

Андрей Темиров был уже здесь.

Не глянув в такое интересное, как мне еще недавно казалось, лицо, я подошла и положила на пьедестал раковины большую упаковку влажных салфеток.

– Извините меня еще раз, пожалуйста. Если хотите, я могу сама попытаться…

Всё так же, не глядя в мужское лицо, а только на шею и ниже – прямиком на пятно, я протянула руку за пиджаком, который депутат успел снять. Но вместо согласия принять мою помощь получила короткую паузу, адресованный мне взгляд. И отказ.

– Спасибо, не нужно. Ты свободна. Я справлюсь.

Кивнула, конечно же. Послушно отошла. Только дверь уборной с обратной стороны не закрыла. Дядя меня убил бы, увидев сейчас не здесь.

Я лучше побуду. Постараюсь не мешать.

Так и стою вот уже десять минут, истязая зубами губы и наблюдая за тем, как напрочь забывший обо мне мужчина без суеты, спешки или нервов приводит в относительный порядок свою одежду, предварительно подкатив рукава.

Сначала – пиджак. Повесив его и сняв галстук – уже рубашку.

Мне периодически хочется еще раз вклиниться со своим бесценным опытом борьбы со свежими пятнами. А еще мне неожиданно намного спокойней здесь – с ним наедине, чем там – в окружении знакомых с детства людей, ни перед одним из которых я точно не виновата, но каждый из которых меня разопнет.

В отличие от него.

Набравшись смелости, медленно поднимаю взгляд от широкой спины в отражение лица в зеркале.

Депутат слегка нахмурен и сосредоточен, но я по-прежнему не чувствую злости. Это… Странно.

А еще мне именно перед ним хочется оправдаться.

Я не безрукая. Не дура. Не слепая. Я просто… Я просто не виновата.

Проговариваю это про себя, но вслух не осмеливаюсь. Засмотревшись, палюсь. Карие глаза поднимаются в зеркало и пересекаются с моими. Короткий выстрел внимательных зрачков и я свои увожу, чувствуя, как к щекам приливает румянец.

Опускаю вниз. Изучаю руки.

– Тебе не обязательно здесь стоять. Можешь идти.

Мужчина терпеливо шлет меня лесом. Я киваю, но не ухожу.

Просто не пялься, Лен. Хотя бы, блин, не пялься на него. Займи себя чем-то!

Пытаюсь отвлечься, изучая свои руки. Кожа такая сухая… Замечаю пару порезов. Проведенный на кухне день дает о себе знать. И как же обидно, что все мои старания впустую.

Но и из уборной я раньше гостя не выйду. Даже если разозлится и будет гнать – скорее расплачусь, чем послушаюсь.

Я редко плачу. Почти никогда. Тетушки говорят: с меня всё, как с гуся вода. И это правда. Я сама это чувствую. В моей жизни достаточно печалей и фатальностей, чтобы уйти в глубокую депрессию и уже не выйти. Но я выбираю жить. Поэтому стараюсь относиться ко всему легко. С иронией. Не держать обиды. Подстраиваться…

Но сейчас правда хочется разве что плакать.

Совершенно неожиданно для моих привыкших к шуму воды (которую депутат всё это время не выключал) уши ловят тишину.

Я пугаюсь.

Снова смотрю вверх – и снова ловлю взгляд. Темные густые брови хмурятся сильнее.

Я вас не послушала, да.

Вы можете убедиться, что дядя прав – я неисправимо тупа и меня надо уволить, но…

Развернувшись от раковины, мужчина вряд ли специально (я думаю ему глубоко плевать на меня), демонстрирует свои, без преувеличения, выдающиеся успехи. Я не вижу на рубашке ни одного из оставленных пятен. Только от воды.

Он надевает сверху пиджак.

Я не приложила ни малейшего усилия к этой победе, но всё равно триумфую. Он выглядит, как новая монета. Слегка промокшая, но не утратившая ни лоска, ни достоинства.

– Вы… Молодец, – сначала комментарий срывается с губ, потом я тянусь к ним, испугавшись. Смотрю в мужское лицо и замечаю, как левый уголок рта приподнимается.

Вы… Издеваетесь или смеетесь так?

– Спасибо, – мужчина склоняет голову, задерживая ее внизу на целую секунду. Застегивает пиджак на верхнюю пуговицу. Поправляет манжеты и лацканы.

Самое время развернуться и выйти, но я продолжаю стоять, хватая воздух ртом.

Он, кстати, снова пахнет для меня морем. Не нашим. Каким-то другим.

Разговор между нами закончен. Депутат делает шаг навстречу, только не ко мне, а ко выходу. Я отмираю, но шагаю не прочь, а наперерез, чтобы забрать салфетки.

Какое-то время мы двигаемся параллельно.

Когда ровняемся, я речитативом вычитываю его плечу:

– Еще раз извините. Мне очень жаль. Я не хотела. И если нужно будет оплатить химчистку… – Повторяю дядины слова, как будто имею малейшее представление, сколько это может стоит. Хотя в реальности нет, конечно. Возможно, придется выложить сумму, за которую я собиралась месяц жить после поступления. Но лучше так, чем чувствовать себя безрукой дурой, которая даже ошибку свою исправить не способна.

Я успеваю взять салфетки и развернуться, не получив намека на ответ. Андрей Темиров – подойти к двери и даже открыть ее.

Я думала выйти за ним, сделав вид, что тишина в ответ меня не обижает, но торможу, догнав, а он неожиданно оглядывается.

В пальцах хрустит упаковка с салфетками. Горло снова сохнет. Он так близко… Взгляд такой прямой…

– Как тебя зовут? – Спрашивает спокойно, слегка кивнув подбородком.

Даже если это нужно ему, чтобы проконтролировать, уволили ли дуру-Лену, всё равно врать не смогла бы.

– Лена.

Кивает.

– Сколько лет?

– Двадцать… Один будет скоро. Через месяц.

– Приезжаешь на работу или местная?

– Местная.

Сама не понимаю, почему отчитываюсь, как на духу.

Зачем вы собираете мою биографию?

– Отец не против, что ты официанткой работаешь?

– Отца нет. Димитрий мой дядя. Я у дяди работаю...

В уборной снова тишина. Я жду, что депутат отвернется и выйдет. Но он продолжает смотреть мне в лицо, о чем-то размышляя.

Сжимаюсь пружиной, готовясь к плохому. К хорошему я не умею готовиться.

Ухо мужчины немного опускается к плечу. Взгляд становится еще более внимательным. Мне перестает хватать воздуха. А может быть я просто забываю, как дышать.

– Почему ты не сказала, что виновата не ты, Лена? Причем ни дяде, ни мне?

Его внимательность и вопрос становятся для меня слишком волнительным откровением.

Вы… Видели? Вы поэтому на меня не злились?

Но что ответить – я не знаю. Молчу и смотрю в ответ, как умная благодарная собака.

Он ждет какое-то время, но бесконечно ждать не будет.

Когда я исчерпываю отведенный на себя лимит молчанием, моргает. Я тоже. Только сейчас.

– Не извиняйся за то, в чем не виновата. И не позволяй к себе прикасаться, если сама не хочешь. Ты же гречанка, Лена. К тебе без спросу мужчине прикасаться нельзя.

Его слова производят на меня ошеломительный эффект, который внешне если как-то и выражается, то в испуге.

Отвернувшись, мужчина толкает дверь и выходит. А я смотрю, как она медленно приближается, пока не захлопывается перед носом, ограждая нас с салфетками от всего мира.