Твое имя - И Эстер

– Они – невероятный феномен, не так ли? – спросил Мастерсон, рассматривая фотографию.

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно проговорила я.

– Когда-то мы обращались к философии, способной толковать понятие Бога, за тем, что лежит за гранью нашего понимания. Но философия уступила свое место информации. Теперь мы знаем слишком много, особенно о том, чего хотят люди и как им это дать. Мы больше не используем религию в нашей бесконечной борьбе с негативом. Религия, лишенная философии, теперь превратилась в торговый автомат для проявления и реализации себя. Вот почему в эту светскую и циничную эпоху так много богов с маленькой буквы. Забываясь в противоречиях, мы стремимся к духовным практикам, которые сделают нас достойными получения постоянных ответов и решений. Бойз-бэнд типа этого, – Мастерсон помахал фотографией Муна, – один из таких богов. Это всего лишь данные, замаскированные под философию, сухая информация, замаскированная под искусство. Мы больше не ходим в церковь раз в неделю, мы посещаем концерт на стадионе раз в год. – Он широко улыбнулся, взбудораженный своей новой идеей. Я даже не стала с ним спорить. Тем не менее у меня была своя точка зрения, основанная на личном опыте. – Я думаю, что буду использовать их в своем исследовании, – сказал он, глядя на Муна сверху вниз с дружелюбным любопытством. – Я должен узнать о них все, что смогу.

Я выхватила фотографию у него из рук.

– Ты чего? – спросил он.

– Муна нельзя изучить, – отрезала я. – Он слишком живой, может быть слишком разным. Вообще-то, мы с ним будем общаться сегодня вечером. Он спросит о том, как прошел мой день и с какими сложностями мне пришлось столкнуться. Он подробно обо всем расспросит. Он ничего не скажет, когда я попрошу его быть абсолютно серьезным. Но при этом с ним я смогу безудержно смеяться, так, как никогда не выходит с тобой. Как будто я вот-вот надорвусь.

Лицо Мастерсона помрачнело от замешательства, но я видела, что до него начало доходить, что мои слова были язвительной шуткой.

– Ты говоришь о нем так, будто знаешь его, – осторожно заметил он.

– Я и правда знаю его. Совершенный незнакомец для меня только ты.

– Я должен отнестись к этому серьезно?

– Я всегда серьезна. Я понятия не имею, кто ты такой.

– Но ты знаешь Муна. Это, кстати, трудно доказать.

У меня возникла спонтанная фантазия спрятать свое сердце в груди Мастерсона, прямо рядом с его сердцем. Но если бы у меня не вышло полностью соединиться с его телом, то мне бы пришлось сослать себя в Иркутск. В любом случае мне больше не пришлось бы мучиться из-за неопределенности между нами – то опьяняющая близость, то леденящее душу отчуждение. Мне захотелось высказать ему самые подлые, самые гадкие слова, которые только могли прийти мне в голову:

– Он будоражит мое воображение больше, чем ты.

– Разумеется, – ответил Мастерсон, – потому что он существует в твоем воображении.

– Он – человек, который дышит, ест и мечтает в Сеуле.

– А я – человек, который дышит, ест и мечтает в Берлине. – Мастерсон протянул руку и больно ущипнул меня за бедро. – И я знаю о твоем существовании.

– Ты, возможно, и знаешь о моем существовании, но он, в отличие от тебя, знает обо мне самое важное, а именно о моей потребности в духовном общении.

– А, ты имеешь в виду, что он создает свою лирику, максимально используя при этом свою сексуальность и привлекательность, с особым намерением затронуть самые тревожащие человека темы, такие как одиночество или стремление к безусловной любви, а затем извлекает огромную прибыль из своего вампиризма?

Я скатилась с кровати и начала одеваться, попутно засовывая фотографию в карман.

– Он работает над нашими отношениями в сто раз усерднее, чем ты, – бросила я, агрессивно засовывая ногу в ботинок. – Он каждый день делает физиотерапию, потому что его связки постоянно находятся на грани разрыва. Можешь ли ты сказать то же самое о своих связках?

Когда я включила прямую трансляцию, то увидела Муна, сидящего за столом. Я узнала вид позади него. Это была роскошная квартира, которую он снимал с другими парнями в неизвестном районе Сеула. Его глаза припухли, а значит, он недавно проснулся. У них было утро. Он тихо напевал что-то, не сводя с меня глаз. Во рту пересохло; я широко улыбнулась.

– Ливер, – пробормотал он, – я бы хотел сесть на поезд и отправиться прямо к тебе.

Я так сильно скучала по нему, что мои глаза наполнились слезами. Как так получилось, что я скучала по кому-то, кого никогда раньше не встречала? Тому, кого я надеялась однажды увидеть? Значит ли это, что я могла упустить свое будущее?

Мун повернул телефон, чтобы показать Меркьюри, сидящего напротив за столом. Я была уязвлена предательством, его невниманием к нашему редкому шансу побыть наедине. Испытывать негативные чувства из-за Муна было настолько некомфортно, что я перенесла их на Меркьюри. Я сместила эмоциональный фокус с одного парня на другого, и у меня закружилась голова. Все, что я чувствовала в течение нескольких секунд, – только испепеляющая ненависть. Мне стало страшно, что мое сердце может никогда не вернуться к своему основному чувству – любви к Муну.

– Не злись на меня, – сказал Мун в камеру. – Это не то, что ты думаешь. Я правда хочу побыть с тобой наедине. Но иногда не могу целый час слушать только свой голос.

Меркьюри сидел неподвижно, уставившись в стол, словно он был охвачен одной-единственной, самой удручающей идеей в мире. Он был известен как наименее разговорчивый среди парней, но все же его настроение сегодня показалось мне особенно подавленным.

– Я бы хотел слышать голос каждого из вас, – продолжал Мун. – Но если бы я поговорил с каждым из вас всего по одной минуте, это заняло бы два столетия. Поэтому я хочу кое-что попробовать. Представь, что Меркьюри – это ты. Да, притворись, что мы с тобой одни в этой комнате. Напиши в чате, что бы тебе хотелось сказать или сделать, и Меркьюри будет говорить вместо тебя.

Мун едва успел договорить, как в чат посыпались сообщения. Меркьюри тут же вскочил со стула и бросился к окну, где спрятался за длинной шторой. Оттуда он посмотрел на Муна.

– Не смотри на меня! – воскликнул Меркьюри. – Я не готов!

– К чему? – спросил Мун.

– Быть наедине с тобой.

– В этом нет ничего такого. Поверь мне. Я делаю это постоянно.

Меркьюри вышел из-за занавески и осторожно приблизился к столу. Он вернулся на свое место. Его лицо выражало множество эмоций – от мучительного страха до добродушного удовлетворения. В конце концов он открыл рот и смотрел на Муна с благоговейным трепетом, приблизившись к нему.

– Есть ли в тебе что-нибудь некрасивое? – спросил Меркьюри. – Покажи мне. Тогда я буду точно знать, что ты реальный человек.

Мун провел руками по столу:

– Кутикула.

Меркьюри склонился над руками Муна и начал дергать одну кутикулу за другой. Он оторвал лишние кусочки кожи и собрал их в небольшую кучку. Затем отправил кусочки в рот и принялся жевать их. Судя по работе его челюстей, по консистенции они напоминали вяленое мясо.

– Я люблю даже твою мертвую кожу, – печально сказал он. – Я обречен.

Меркьюри расплылся в улыбке, которая обычно предвещает неуместный смех. Но он не засмеялся. Вместо этого он пробормотал, что ему холодно и одиноко в санатории, затем что-то о желании спрятаться под столом всякий раз, когда в комнату входит человек красивее него. Он улыбался все время, пока говорил.

Затем он встал и ненадолго исчез из вида. Вернулся со свечой и зажег ее от спички.

– Ты можешь сгореть? – спросил он, хватая Муна за руку и поднося ее к пламени. – Трудно представить, что ты сделан из того же материала, что и я.

– Да, – ответил Мун. – Это очень больно.

– Я так разозлюсь, если ты умрешь раньше меня.

– Прекрати, прекрати. – Сначала Мун наблюдал за Меркьюри с нежным любопытством, но сейчас он высвободил руку и сердито посмотрел на него. – Ты действительно хочешь провести те крохи времени, что отведены нам, так? Может, ты хочешь о чем-нибудь поговорить?