Анна Берсенева - Лучшие годы Риты
Молчали минуту, а может, и больше. Молчание не угнетало, и Рита не заметила, сколько оно длилось.
– Как ты живешь, Митя? – спросила она наконец.
– Ты в философском смысле спрашиваешь?
– Да нет, в самом обыкновенном. Кем работаешь?
– Мужем на час.
Ответил он тоже самым обыкновенным тоном, без усмешки. И чему усмехаться, собственно? Муж на час – понятная работа. И ничего в ней нет двусмысленного, и секс ни при чем.
– А почему по специальности работать не стал? – спросила Рита.
– Не сложилось.
Вообще-то Рита не знала, какая у Мити специальность, но в классе он был из первых, и трудно было предположить, что после школы не учился ничему, кроме забивания гвоздей и прилаживания карнизов в квартирах одиноких женщин. Но расспрашивать подробнее она не стала. С одной стороны, ему это, может, неприятно. А с другой – Рита и без расспросов понимала, как это бывает, и все в Мите, даже внешность – от застиранной рубашки до глубокой вертикальной морщины на переносице, – только подтверждало ее понимание.
Может, не закончил учебу – закружила Москва, завалил сессию, не пересдал, надеялся восстановиться, но не сумел. Может, учебу закончил, а работы по специальности не нашел. Или нашел, но не поладил с начальством, думал найти получше, но опять-таки не сумел. Да мало ли причин, по которым человек позволяет ветру жизни сбить его с ног, надеясь, что это временно, а там заботы, и обиды, и усталость, и, бреясь по утрам, уже не замечаешь следов уныния у себя на лице, а потом и бриться начинаешь от случая к случаю.
Рисунок деревьев в небе, освещенном тонким месяцем, делался все более знакомым. Как будто не было огромного, в целую жизнь, разрыва между сегодняшней ночью и той, когда она смотрела на этот небесный рисунок в прошлый раз.
– Не понимаю я все-таки… – удивленно проговорила Рита.
– Что не понимаешь?
– Здесь ведь ничего не изменилось. Я и раньше это видела – дорога в ухабах, лавочка на детской площадке сломана. Все ведь и двадцать лет назад таким было, и десять, понимаешь?
– Понимаю. Но – что?
Вообще-то она не произнесла «но», которое он расслышал.
– Но ни двадцать лет назад, ни даже десять я такого отторжения не чувствовала, – ответила Рита. – Ну, ямы, да, ну воду отключили, подумаешь, дело большое… Почему ж меня теперь все это так из себя выводит?
– Потому что ты стала столичная штучка, – усмехнулся он.
– Я и десять лет назад была столичная штучка. И даже заграничная штучка. Нет, не поэтому.
– Конечно, не поэтому. Просто десять лет назад тебе казалось, жизнь на подъем идет и все это скоро переменится. Ухабов не будет, лавочку починят. А сейчас ты понимаешь, что все, наоборот, под гору катится. Потому и на лавочку эту косую уже иначе смотришь.
– Вообще-то да… – Рита удивленно посмотрела на него. – Да, так и есть! А почему ты знаешь, что для меня это так? – с интересом спросила она.
– По себе.
Она снова замолчала.
– Холодно, однако! – Рита поежилась. – Там пальто какое-нибудь есть в доме, не знаешь?
– Плед есть. Принести?
– Давай.
Плед, который принес Митя, она узнала: сама же привезла его маме из Коста-Рики лет пять назад. Рита завернулась в плед, но это не очень-то согрело.
– Чайник электрический, так что не вскипятить. – Митя заметил, наверное, что она ежится. – А печки здесь нет. Хочешь, костер разведу?
Дачные участки давали когда-то на папином заводе без права строить на них что-либо кроме летних домиков, в которых печки были запрещены. С тех пор этот запрет, скорее всего, был или отменен, или многими обойден, но мамой, значит, нет.
– Да ладно, без чая обойдусь, – махнула рукой Рита.
– Есть текила, – сказал Митя. – Если тебя она согреет.
– Согреет! – обрадовалась Рита.
Текила была теплая – Митя достал бутылку из кармана пиджака. Да, поверх клетчатой рубашки он носил пиджак. Выглядело это, конечно, кошмарно, но вышло кстати, иначе ему не в чем было бы вынести бутылку из ресторана.
– Холодильник разморожен, закусывать нечем, – сообщил он, вернувшись из дома со стаканами. – Правда, лук зеленый вырос уже. Будешь луком закусывать?
Рита ничего не имела против лука, и, снова подсвечивая себе телефоном, Митя принес его с грядки. Она зажевала текилу молодыми, мокрыми от вечерней росы луковыми перьями и не столько согрелась, сколько перестала думать о холоде. Жизнь наладилась.
«Если бы я отсюда не уехала, то, может, алкоголичкой стала бы», – весело подумала она.
Это вряд ли, конечно. Алкоголизм – это все-таки гены, а у них в роду никто как будто бы не спивался.
Митя сел рядом на ступеньки и выпил тоже. От него шло тепло – Рита чувствовала это даже на некотором расстоянии, даже через плед, – но не исходило уюта. Впрочем, никакого уюта она от него и не ожидала.
– Здесь правда все как было, – сказала она. – Даже дорога до сих пор такая же. Из сбитой пыли.
– Мне в детстве казалось, сбитая пыль конфетами пахнет, – сказал Митя. – Потом стал думать, что это только казалось, а недавно у Лихачева прочитал – так и есть: старые грунтовые деревенские дороги после жаркого дня всегда пахли ванилью. Странно.
– Почему странно? – спросила Рита.
– Потому что состояли они тогда из пыли и сухого конского навоза. И почему такая смесь ванилью пахла, непонятно.
Картина, в общем, вырисовывалась примерно такая, как Рита и предполагала: работает мужем на час, надевает под пиджак застиранную клетчатую рубашку, зато имеет досуг читать академика Лихачева. Можно только позавидовать.
Но Рита не завидовала ему. Он просто был ей приятен, вот такой, как есть. Она поняла это еще в ресторане, когда стала танцевать с ним и почувствовала, что прикосновение к нему нравится ее ладоням. Она понимала это, когда шла по меже, держась за его ремень. И уж точно приятен он был ей теперь – немножко спьяну, под летними звездами.
Ей надоело быть сильной и хотелось немножко побыть слабой. Она понимала, что Митя точно не из тех мужчин, с которыми женщина может это себе позволить. Но ведь только в глобальном, общежизненном смысле он не из таких, а в смысле сиюминутном, в этом вот вечернем мгновении раннего июня, она вполне может придвинуться к нему поближе и даже положить голову ему на плечо.
Что Рита немедленно и сделала.
Митя, кажется, не слишком удивился. Что ж, значит, жизнь и его тоже избавила от пустых иллюзий, и он готов согласиться, что легкий хмель и летний вечер – приемлемый суррогат романтики.
Митя обнял Риту за плечи. Она придвинулась к нему еще ближе. Бок у него был теплый. Губы тоже. Поцелуй помог понять, что физически он ее устраивает и даже, пожалуй, вызывает нечто вроде влечения. Рита не была особенно темпераментной и большего от себя не ожидала. Даже запах лука, которым они закусили текилу, не помешал такому подобию взаимного влечения; тоже кое-что это значит.
