Татьяна Лунина - Забытый плен, или Роман с тенью
– Андрей Ильич, может быть, кофе?
– Да, пожалуй, – машинально пробормотал он и вернулся к столу.
Через пять минут девушка вкатила сервировочный столик. Кофейник, чашка на блюдце, тарелка с аппетитными бутербродами – Лебедев почувствовал голод.
– Спасибо, я сам, – остановил он услужливую руку. – Больше ты мне не понадобишься, иди домой, Настя.
– Андрей Ильич, – растерялась та, – а как же...
– Спокойной ночи, – не дослушал шеф, – до завтра.
Он наслаждался горячим кофе и думал. О новом предстоящем заказе, сулившем немалую прибыль, о клубе, куда давно не заглядывал, о собаке, которую надо бы завести, да все некогда, о вакууме, в каком оказался после Женькиного отъезда. Как случилось, что человек, с кем общаться мечтали бы многие, остался совсем один? Без друзей, без семьи, без родных – раздутый самомнением ноль, растерявший все остальные цифры. «Какого рожна так нередко бывает в жизни: чем выше, тем более одиноко? И когда достигается желанная вершина, для других уже места нет: на пике победы слишком мала площадка. Почему вдруг становится это понятным лишь на пятом десятке? В юности – гонка, в зрелости – гон, на финише – не человек, загнанная лошадь с пеной у рта. Кому нужна эта бесконечная скачка?» Он откусил бутерброд с семгой. Розоватая нежная рыба приятно посолонила язык. Вкус напомнил встречу с бывшим сокурсником неделю назад у дома, где в съемной квартире отчаянно цеплялся за жизнь тот бедняга, о котором просила Мария. Рак легких в четвертой стадии, помочь может чудо. Но Лебедев обещал свою помощь и привез препарат. Чем черт не шутит, может, питерский скульптор снова сможет ваять? Скелет, обтянутый кожей, когда-то всех восхищавший талантом, запах лекарств, угрюмая сиделка, врач, с сомнением качавшая головой.... Он вышел из лифта с одним желанием: дербалызнуть рюмаху. А у подъезда кто-то громко окликнул: «Андрюха!» Лебедев поднял глаза. С ухмылкой во весь рот на него глазел Семочкин, комсорг их курса, весельчак и великий сачок, кого от отчисления спасал только азарт комсомольской бодяги.
– Здорово, Лебедь! Ты как здесь оказался?
– К знакомому заходил.
– Не по чину знакомства водишь, – подмигнул однокурсник. – Твои знакомые все небось на Рублевке. А у нас самый желанный гость – участковый, который регулярно утихомиривает пьянь на втором этаже. – Из Вальки просто перли жизненная энергия и искренняя радость от неожиданной встречи. – Как житуха – не спрашиваю: кто ж не знает президента такого холдинга?! Женат?
– Нет.
– А я вот повязан, вчера двадцатник разменяли. Помнишь Ольку из параллельной группы? Ну, рыжую такую, кавээнщицу, она еще одно время с Танькой твоей тусовалась, помнишь?
– Смутно.
– Это хорошо, что не помнишь. А то б я тебе сейчас морду набил. Представляешь, двадцать лет трахаемся, а до сих пор по ней сохну. Ну не идиот, скажи?
– Влюбленный идиот – это, скорее, поэт, чем шизоид. Хотя все поэты...
– ...больные на голову, – весело подхватил Семочкин. – Слушай, а подваливай ко мне, а? Дома – никого. Олька у тещи, стены на пару малюют. Ребятня разбежалась кто куда. Ты опята любишь? Маринованные, с лучком, под запотевшую водочку из холодильника. Опрокинем по маленькой? У меня водка что надо, дерьма не держим. Живем, правда, в дерьме, но это ж снаружи, а внутрь – ни-ни. Ну что, двинули? Заодно покажу, какой мы ремонт недавно забацали.
Валькино настроение заражало вирусом жизнелюбия, и Лебедев решился.
– Слушай, у меня сегодня крупная сделка удачно завершилась. Поехали в кабак, вместе отметим, а?
– Ну-у, – разочарованно протянул однокурсник, – сделка – это не повод. Вот если б день рождения или годовщина какая, тогда другое дело.
– А мой день рождения вчера был, – соврал Лебедев, – честно! Только я не отмечал – работы до черта.
– По-моему, ты гонишь пургу, старик.
– Своим врать нельзя.
– А другим, значит, можно? – развеселился Семочкин. – Ну, хрен с тобой, именниник, подарок за мной. Где твоя тачка? Небось и в клозет уже пехом не ходишь, миллионщик хренов?
Встреча с Валькой вызвала зависть. У этого лоха, жившего на жалкую подачку от государства, не было ничего, что имел президент «Олефармы»: ни власти, ни денег, ни солидного бизнеса. И Семочкин обладал всем, в чем отказывала судьба его бывшему однокурснику: любовью, семьей, временем, уходящим на заботу о близких, а не на борьбу с конкурентами. Семочкин прозябал в тени, Лебедев грелся на солнце. Но одного согревало тепло родных, другого холодило полное одиночество. Во имя чего он рвет постромки? Свободы? Свободу не приносит никакое бабло, скорее, любая валюта делает человека рабом обстоятельств и страха потерь. Для престижа? Престижность всегда относительна, и собственный остров среди океана лучше самого высокого особняка на Рублевке. Ради власти? От власти лучше бежать, чем перед ней прогибаться. Тогда зачем ему – одному – все это? Огромный дом, где молчание забивается говорящим ящиком и каждый шаг отзывается эхом. Пустующая вилла у Средиземного моря. Дорогие машины, ржавеющие в гараже. Квартиры, в которые чаще хозяина заходит прислуга.
Андрей Ильич налил еще кофе, закурил. Обычно он не дымил в кабинете, тем более не позволял другим: раздражала табачная вонь. Но сейчас ему было плевать. И на воздух, каким дышал, и на бизнес, подменивший незаметно жизнь, и на себя – самонадеянного труса, чья смелость заняться прочисткой своих мозгов проснулась только теперь.
Лебедев поплевал на окурок, бросил в корзину для мусора, щелкнул выключателем, открыл кабинетную дверь. Охранник при выходе, почтительно пожелав доброй ночи, еще долго удивленно покачивал головой: такой улыбки у первого лица «Оле-фармы» он никогда раньше не видел.
* * *Любитель колечек с творогом, мальчик, с восторгом смотревший когда-то на московскую гостью, талантливый скульптор, изумлявший своими работами знатоков и любителей, боролся за жизнь. Яростно, зло, без нытья и жалоб на бесконечные боли. Мария, глотая слезы, гладила пальцы, не способные удержать и нитку, не то что резец.
– Не реви. Я не сдамся.
– Конечно, нет. Ты принимаешь лекарство, которое для тебя передали?
– Ты его любишь?
– Кого?
– Человека с лекарством.
– Боже мой, Антошка, чем ты забиваешь себе голову? Надо думать о том, как поправиться, а не заниматься ерундой.
– Любовь – не ерунда, – упрямо прошелестел больной. – Такая умная, а ни хрена не сечешь.
– Мальчишка! Ты-то об этом что знаешь? Страсть к пирожным – совсем не то, что страсть к человеку.
– Знаю.
Она нежно погладила безжизненную руку.
– Пить хочешь?
– Нет. А он тебя любит?
– Кто?
