Кейт Фернивалл - Содержантка
Председатель кивнул.
— Да, я признаю, в деле образования кино — главное оружие. С его помощью проще всего вкладывать в умы людей социалистические идеи. — Он немного помолчал, потягивая себя за длинную мочку уха. — Что еще?
Сначала ей ничего не пришло в голову. Мысль о том, что этот человек — единственная дорога, ведущая к Чан Аньло, не давала ей сосредоточиться. Соберись! Не упусти его!
— Что еще? — повторил он.
Она задумалась.
— Еще бы увидеть работы Татлина и сходить в Колонный зал Дома Союзов послушать музыку Шостаковича. Вы знаете, что он в свою Вторую симфонию даже включил звук заводского гудка? — Мать Лиды ненавидела это произведение, называла его вульгарным.
— Нет, я не знал этого.
— И еще, — она заговорщицки понизила голос, — говорят, что под самой Москвой собираются построить целую железнодорожную систему.
Председатель какое-то время молча взирал на нее. Неужели она перестаралась? Неужели ей теперь предстоит нырнуть с головой в кипящую реку?
— Работа, — наконец произнес он. — Вы совсем не говорите о работе.
— Ах, ну конечно же, я хочу работать.
— Кем?
Кем? Кого выбрать? Учителем? Библиотекарем? Или, эх, была-не была, пианисткой?
Она взяла вино, покружила рубиновую жидкость в бокале и, понимая, насколько нелепо сейчас прозвучит ее ответ, сказала:
— Я хочу работать на заводе. Собираюсь на «АМО» устроиться.
— Я знаю его директора, Лихачева. Хороший партиец, только иногда за языком не следит. Мы с ним в МГК частенько встречаемся, это Московский городской комитет, если вы не знаете. Так что могу замолвить за вас словечко.
Несмотря на выпитое вино, у Лиды пересохло во рту.
— Спасибо, — промолвила она. — Но я лучше устроюсь на работу своими силами.
Он улыбнулся и поднял бокал.
— За успех.
— Да, — вздохнула она. — За успех.
Еда была хорошей. Иного Лида и не ждала. Но она почти не притронулась к ней, а потом даже вообще не могла припомнить, что положила себе в рот. Она больше была занята тем, что незаметно пыталась заставить Малофеева рассказать как можно больше о себе. Поначалу он осторожничал, сказал только, что живет на Арбате радом с рестораном «Прага» и лишь недавно вернулся в Москву после двух лет, проведенных в Сибири, где он занимался какой-то совершенно иной работой.
— Что же заставило вас уехать из Москвы? — поинтересовалась она.
Малофеев несколько смущенно запустил в свои рыжие волосы пальцы и вдруг показался ей намного младше своих тридцати с лишним лет.
— Я разбирался со схемой поставки импортного заводского оборудования, которая оказалась совершенно невыгодной. — Чуть прищурившись, он посмотрел на картину Малевича на стене. Его глаза вдруг стали черными, как сажа, словно им передалась чернота с холста. — Кто-то должен был отвечать за эту ошибку. Этим «кто-то» оказался я, хотя… — Он замолчал, не хотел жаловаться.
Лида сменила тему:
— Но теперь-то вы вернулись. Да и вам, наверное, пошло на пользу то, что вы увидели жизнь за пределами Москвы.
Он отодвинул чашку с кофе.
— Вы удивительно самоуверенны для такой молодой девушки. Но вы правы. — Малофеев достал из кармана пиджака серебряный портсигар, на который Лица посмотрела с профессиональным любопытством бывшего карманника, и молча предложил ей сигарету, но она покачала головой. Закурив, он выпустил ровное кольцо дыма в сторону картины Малевича, как будто хотел ей что-то доказать. — Просто удивительно, что происходит сейчас в Сибири, — сказал он. — Вы видели это?
— Расскажите, — уклончиво ответила она.
— Ее бескрайние земли укрощаются. Там строятся целые системы новых дорог, прокладываются рельсы, возводятся завода, всевозможные шахты, оттуда вывозится лес. Там даже строятся новые города! Это так… — Он замолчал, подыскивая подходящее слово. — Волнующе.
Лида моргнула. Не это она ожидала услышать.
— Волнующе?
— Да. — Он положил недокуренную сигарету в пепельницу из черного оникса, словно она каким-то образом мешала его мыслительному процессу. — Все, о чем мы мечтали, когда тринадцать лет назад сражались с царскими гарнизонами у Зимнего дворца, сейчас становится действительностью. У нас на глазах коммунистические идеалы равенства и справедливости воплощаются в жизнь, и мне очень грустно думать о том, что Владимир Ильич не дожил до этого.
Лида не могла смотреть на него. Видеть искреннюю веру в его глазах. Она опустила взгляд на тонкую ножку своего бокала, такую же хрупкую, как спина ее отца в том трудовом лагере. На подбородке у нее нервно забилась какая-то невидимая жилка, когда она взялась за бокал.
— Товарищ Малофеев…
— Зовите меня Дмитрий.
— Дмитрий, — улыбнулась она и отвела в сторону случайно упавший на щеку локон.
На какой-то миг ее отвлекли сидевшие за столиком в другом конце зала элегантно одетые мужчина и женщина. Они оба смотрели на нее. Она отвернулась. В чем дело? Может, проблема в ее одежде? Неужели так заметно, что она не принадлежит этому миру и попала сюда случайно?
— Дмитрий, а если бы я разыскивала не только того китайского коммуниста, о котором мы говорили раньше, но и кого-то еще, здесь, в Москве, вы бы согласились мне помочь найти этого человека?
Он внимательно посмотрел на нее. Его взгляд прошелся по всем чертам ее лица, остановился даже на ее горле, когда она сглотнула, и Лида поняла, что только что перепрыгнула на камень в самом глубоком месте реки.
26
Над Москвой-рекой поднялся туман. Тонкими щупальцами он пробрался через дорогу к дверям подъездов и притаился в ожидании выходящих на улицу. Сани ныряли в него и исчезали из виду.
Алексею не хотелось шевелиться. Он чувствовал себя призраком. Одинокая фигура между бытием и небытием. Каждый раз, когда он слышал шаги на широкой лестнице, где он стоял, прислонившись к одной из каменных колонн у входа в храм, дыхание его ускорялось. На этот раз все происходило не в его истощенном уме, а по-настоящему. Из белесых нагромождений влажного воздуха перед ним выдвинулась женская фигура. Он протянул к ней руку, но женщина резко дернулась в сторону. Алексей понял, что его приняли за нищего попрошайку. Он успел заметить, что у женщины были тяжелые черные брови и толстые голени. Нет, это не Лида. И не Антонина с ее изящно очерченными лодыжками и прекрасной фигурой. В эту секунду ему страстно захотелось снова ощутить ее прикосновение, которое избавило бы его от этого тягостного и монотонного бесцветия. Глаза его закрылись, когда холод острыми пальцами проник через тонкое пальто в его кровь, отчего та замедлила движение, стала вялой, тяжелой и по венам продвигалась болезненными толчками.
