Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

Куртка Сашина и рюкзак лихо отправились на заднее. Он остался в одной футболке — с авокадиками. И это тоже, в общем, придавало бодрости. И вот только когда Войнов припарковался во дворе одного из домов на Бутырской — тут его и заколбасило. И как он, незнакомый мужик, собирается ввалиться домой к Саше, напроситься на разговор с отцом, сказать, мол, отдайте мне сына вашего? Даже если пообещает, что будет лелеять и холить, любить и заботиться, — кто он такой? С какой стати ему верить ― кто вообще обязан его слушать? На порог его пускать с какой стати? Он ни девушка, ни женщина, ни, на худой конец, парень — мужик неизвестный, который заявляет, что хочет с твоим сыном жить. Вот зе фак, ё-моё?!

И вот — дом: старая, кирпичная, годов шестидесятых пятиэтажка, подъезд в серединочке, лифта нет, лестница, четвёртый этаж (на третьем — какие-то растения в горшках комнатные), общая дверь металлическая, чёрная, дверь в квартиру тоже металлическая, но под дерево. Саша открыл своим ключом. Потянулся, зажёг свет в коридоре; там не было ничего необычного: шкаф, обувница, зеркало, вешалка. Обувь, та, что на полу перед обувницей, беспорядочно свалена. На вешалке вперемешку куртки: осенние, зимние, непромокайки, лёгкие.

Саша снял обувь. Кивнул Войнову:

— Тоже снимай.

Войнов наклонился, стянул ботинки, а когда разогнулся — отец Сашин уже вышел к ним из комнаты.

— Здравствуйте! — сказал Войнов чуть более громко, чем планировал. — Я Никита, — он протянул руку, ожидая подспудно, что рукопожатия не удостоится.

— Илья, — Войнову тоже представились и ответили — слава богам! Войнов прям выдохнул — рукопожатием. — Илья Андреевич, если тебе так привычнее.

У Войнова и в самом деле как-то от сердца отлегло сразу. Если бы отец Сашин стал ему «выкать» и начал бы с ним говорить подчёркнуто вежливо, было бы совсем неприятно. Это значило бы, что дела войновские капец как плохи, ох, нехороши! А так, без «выканья», без тона топорно-чопорного, Войнов почувствовал, что вроде как ему шанс дали. И теперь уж только от него зависит, как эту возможность использовать. На полную или, как говорится, просрать и проебаться по-крупному.

— Пойдём на кухню, наверное, — предложил Илья Андреевич.

— Пап, давай я вам тогда чай сделаю, — засуетился Саша, видно было, что он нервничает.

— Иди поставь, — кивнул отец.

— Или тебе кофе, Никит? — уточнил Саша.

— Да, кофе, пожалуйста, если тебе не сложно.

— Кофе, окей. Чего сложного-то?

Кухня была зелёная, ну то есть как. Зелёные шкафчики, зелёная лампа, а обои какие-то просто весёлые, в геометрический рисунок. Саша готовил чай, Войнов сидел за столом, к нему вполоборота, и видел его мечущуюся спину — это как-то да, успокаивало.

Они с Сашиным отцом говорили о работе Войнова: что, как, кем, где работает — пока Саша заваривал пакетики, насыпал в чашку кофе, резал сыр, колбасу, хлеб, огурцы кружочками, ставил на стол тарелки с нарезанным и открытую пачку зефира. А когда всё было готово, Илья Андреевич сказал:

— Ты иди пока к себе, Саш. Дай нам поговорить вдвоём.

Саша кивнул, подхватил свою чашку с чаем и с ней ушёл в комнату. Войнову показалось, что сразу как-то в воздухе разлилось напряжение. Как будто случайно бутылку с ним, с напряжением, опрокинули. С Сашей было светло и почти не боязно. Войнов с Ильёй Андреевичем одни остались, а у Войнова не было ни плана, ни стратегии. Он рассчитывал лишь на свою честность. Впрочем, он всегда только ею и пользовался. Да и не умел по-другому. Чаще всего искренность играла ему на руку, иногда, правда, всё выходило не очень здорово — не всем по вкусу приходилась его искренность.

— Я думал, ты будешь моложе, — было первое, что сказал Илья Андреевич, когда они с Войновым остались одни.

— А я такой вот, что поделать? — пожал плечами Войнов. — Уже не первой свежести.

Сашин отец даже какую-то скупую улыбку выдал.

Войнов смотрел на него — не в наглую, а аккуратно, без нахальства, лишь изучая и пытаясь найти в нём с Сашей общее. Илье Андреевичу на вид было, Войнов решил, примерно лет на пять-десять меньше, чем его собственной матери. Впрочем, он не слишком хорошо определял возраст на глаз. Отец был таким же, как и Саша, астеником: высокий, суховатый. Усы, очки, короткие волосы с проседью.

— Может быть, это даже и лучше, что не Сашиного возраста… Наверное, уже в жизни понимаешь чего-то.

— Хочется на это надеяться, — неопределённо сказал Войнов. Он осторожно потягивал свой кофе из кружки, к еде не притрагивался.

— Ты ешь. После работы голодный, наверное.

— Спасибо, — Войнов соорудил себе бутерброд сырно-огуречный.

— Как вы познакомились? — спросил Мисаренко-старший.

— По телефону. Случайно, — ответил Войнов. — Я по работе звонил, ошибся номером, а на том конце Саша оказался.

— То есть не на сайте ни на каком? У вас тематические всякие есть, кажется…

— Нет. Не намеренно. Ни я никого не искал, ни Саша — тем более.

— И что? Почему ты решил с ним дальше общаться? Только потому, что он тоже… таким же оказался?

— Нет. Потому что понравился. Мы много разговаривали. Обо всём на свете — и мне это нравилось. Разговаривать с ним нравилось.

— М-м-м, — протянул Илья Андреевич. — А потом вы встретились?

— Долго не могли увидеться. Саша не хотел. Ему страшно было… А я очень хотел. Потому что Сашка — он не такой как все. Он редкий. Он… замечательный… Спасибо вам за него. Что вы его таким вырастили.

Войнов не юлил, не скрывал ничего. Говорить было не то чтобы просто, но он понимал, что необходимо. И вот он всё как есть, на духу, и выкладывал.

— И болезнь у него тоже редкая, — вздохнул Илья Андреевич. — Он рассказал тебе?

Войнов кивнул.

— Всё рассказал?

— Да.

— И про операцию? И про его… ограничения?

— Абсолютно всё.

— И? Тебя это устраивает?

— Я люблю его. И мне неважны никакие его ограничения. Если Саше что-нибудь нужно будет — я сделаю. Что угодно, помощь любая.

— Это ты сейчас так говоришь. А что будет завтра? Откуда знать? Он надоест тебе. Или вы поругаетесь. У Саши характер, знаешь, не самый простой.

— Мне кажется, у меня тоже не сахарный, — криво улыбнулся Войнов. — Но мы постараемся.

— Ты понимаешь, что Саша инвалид? То, что у него, — это не лечится. Поддерживать можно, да, входить в ремиссию. Но никто не знает — надолго ли… И ты, я надеюсь, понимаешь, что он не сможет никогда… с тобой… в том смысле, в каком вы обычно, ну, геи, это делаете, — Илья Андреевич осёкся — вряд ли это было то, о чём ему хотелось говорить, тема слишком деликатная и интимная.

Войнов посмотрел на Мисаренко-старшего. Наверное, даже слишком пристально. Увидел, прочёл в глазах, во всей фигуре его, в положении рук на столе — как Илью Андреевича измучила болезнь сына и осознание невозможности изменить его ориентацию.

— Конечно, я понимаю, — кивнул Войнов. — Саша инвалид, да, но прежде всего — человек. Я его полюбил как человека, как личность. Я ведь его не видел даже. А то, что у него Крон, — это особенность. Ни больше, ни меньше. Он с этим живёт, и я тоже с этим жить буду. Я смогу о Саше позаботиться, Илья Андреевич. Вам сложно мне поверить, я понимаю. Я для вас посторонний, вы меня в первый раз видите — вы не обязаны мне доверять. Это правильно… Но я просто хочу, чтобы вы знали, что можете на меня рассчитывать. Что бы ни случилось — я помогу. Я сделаю всё, что в моих силах…

— Но ты же не можешь быть уверен в том, что вы не расстанетесь? Случится что-то — и всё, вы разбежались. Тем более вы же другой ориентации. Если бы вы были… ну, традиционные — с женщинами проще это…

Войнов сразу понял, откуда в Саше это «если бы мне нравились женщины, мне бы проще было».

— Наверняка вы много чего про нас, про геев, слышали. Что непостоянные, меняем партнёров, всё у нас происходит быстро и в голове секс один. Отчасти это правда, конечно. Не буду говорить, что это совсем не так. Но тут понимаете что, Илья Андреевич, мы такие же люди, как и все остальные — не больные, не ущербные. Просто — такие. Это вот как Крон — навсегда. Только гомосексуальность не болезнь — её лечить не надо. Это часть тебя, часть твоего сознания, часть твоего тела и твоей личности. Мы влюбляемся так же, как и все остальные. И так же страдаем. Да, бываем неразборчивы, на случайном сексе повёрнуты. Но это лишь оттого, что у нас нет прав никаких: не можем в брак вступать, детей усыновлять, говорить смело, так, мол, и так — а это вот парень мой или муж мой. Скрываем любимых своих. Вы же ведь от мира не скрывали маму Сашину? Жили с ней, ребёнка воспитывали, всё вместе делали, на собраниях школьных появлялись или, там, в отпуск вместе ездили и жили в одном номере. А мы так не можем. Только не в открытую. Казалось бы, простые ведь вещи, обыденные. Но они недоступны, по большей части… Понимаете?