Анна Берсенева - Этюды Черни
Они встречались два раза в год. Обычно Сергей приезжал в Латвию, где отец остался после окончания службы, несмотря на отделение Прибалтики и на все разговоры о том, что русским там теперь не жизнь, а сплошное унижение и ужас.
Никакого ужаса, приезжая к отцу, Сергей не наблюдал. То есть внешнего, социального не было ужаса – то, что было в отцовской жизни горько и горестно, от внешних условий не зависело.
И вот во время одной из их встреч, вскоре после того как Сергей поступил в университет, отец сказал ему:
– У всех у нас внутри живет ребенок. Он, может, и трогательный. Но показывать его не надо. Никогда. Женщины этого не прощают. Для них мужчина, который не сумел своего внутреннего ребенка скрыть, просто слабый мужчина. А слабого мужчину женщина, может, и пожалеет, но любить не будет.
Тогда Сергей пропустил эти слова мимо ушей. Слабым он себя не чувствовал, никакого ребенка в себе не чувствовал тем более, да и не понял даже, что это за ребенок такой. И только позже, уже после окончания университета, он стал замечать: женщинам действительно нравится в мужчинах то, что сам он считает примитивным.
Неумение и нежелание мужчины разбираться в человеческих чувствах они считают признаком силы.
Толстокожесть – неуязвимостью.
Неспособность понимать кого бы то ни было, кроме себя, – интригующей незаурядностью.
Интерес к чему-либо, что нельзя потрогать рукой, – наивностью.
Когда Сергей это понял, то сразу же перестал показывать женщинам то, что они толковали так превратно. Какое уж им удовольствие иметь дело с человеком, который, как бетонная плита, одинаков внутри и снаружи, было ему непонятно. Но мало ли что ему было непонятно в женщинах! Что ж, он перестал рассказывать им о том, что его действительно волновало, перестал возмущаться в их присутствии несправедливостью и восхищаться искренностью, перестал задавать вопросы, ответы на которые надо было искать слишком напряженно…
Сначала это придавало его отношениям с женщинами некоторую настороженность, но потом он научился скрывать проявления своих чувств машинально, без усилия, и все пошло гладко. Женщины относились к нему с приязнью и даже любили его за то, что он считал поверхностностью, ну и что? Зато они существовали в его жизни легко и приятно. А глубокие, искренние разговоры можно было вести с учениками, те любили Сергея как раз за это. В числе прочего – за это.
Каждый раз, когда он забывался и на глаза женщинам попадалось то, что отец называл «внутренним ребенком», – они встречали это явление с опаской. В лучшем случае с опаской, а то и с желанием прервать отношения с мужчиной, который относится к жизни так странно; одна из них сказала – «слишком нервно». Такое, впрочем, случалось нечасто, даже не столько потому, что Сергей был осторожен, а просто потому, что ему редко встречались женщины, с которыми он хотел бы быть самим собой. Но и с этими, редкими, работало отцовское правило: покажи им, что ты чем-то взволнован, расстроен, воодушевлен – и всё, больше ты их, скорее всего, не увидишь.
И как он мог забыть это правило и что вдруг заставило его забыться? Вот и получил, чего следовало ожидать: Александра Иваровская исчезла из его жизни, проведя в ней один день. В этот день он умудрился вывалить на нее целый ворох рассуждений о правильном устройстве общества – рассуждений банальных, пафосных, ей совершенно неинтересных и произнесенных именно с тем волнением, которое уместно у ребенка.
Сознавать это было неприятно. А уж когда Сергей вспоминал, как заявил ей, что в качестве доблестного рыцаря спас прекрасную даму от дракона, – ему хотелось провалиться сквозь землю. Правильно сделала прекрасная дама, что исчезла. И даже если бы он не впал в какой-то странный ступор и не забыл записать номер ее телефона, это ничего не изменило бы. Не ходи к гадалке: он позвонил бы, она вежливо поболтала бы с ним минут пять и простилась бы навсегда. Собственно, она и простилась с ним навсегда, это же понятно.
Но, говоря себе все это, Сергей чувствовал, что его гложет какое-то неясное беспокойство. С чем оно связано, он не понимал, а жить в состоянии неясности не любил. К тому же вечером того дня, который они провели с Александрой, ему показалось, что она стала какой-то подавленной, хотя на Болотной площади и потом, уже в его комнате, когда выпили за хороший день, была весела и явно испытывала такое же воодушевление, какое испытывал он, и не скрывала этого, потому и он не стал скрывать… А потом она вдруг стала мрачнеть, пить как-то торопливо и много, и он даже стал пить вместе с нею, хотя к алкоголю относился равнодушно – показалось, что неприятен ей будет человек, словно бы наблюдающий, как она пьянеет.
Все эти странности требовали не размышлений, а действий, это было для Сергея очевидно.
«Ну, удивится, ну, посмеется! – сказал он себе наконец. – В конце концов, прямо в глаза не высмеет, она же интеллигентный человек. Зато ее увижу».
Как он собирается увидеть Александру, не зная номера ее квартиры, – этого вопроса Сергей себе не задавал. На месте разберется.
Как только он решил, что нет ничего зазорного в том, чтобы отправиться на Малую Бронную, угол Спиридоньевского, – настроение у него сразу улучшилось и смутное беспокойство исчезло.
Утром в воскресенье, когда Сергей выходил из дому, мама выглянула из комнаты, но куда он идет, не спросила. Так было между ними заведено: если сочтет нужным, то скажет сам.
В отличие от большинства мам, сыновья которых перешагнули порог сорокалетия, не женившись, а значит, перешли в категорию с неприятным названием «старые холостяки», его мама никакого волнения по этому поводу не выказывала и сватать ему всяческих «приличных женщин» и «чудесных девушек» не пыталась.
Однажды, когда у них зашел разговор на эту тему, она пожала плечами и сказала:
– Мне кажется, это только в последнее время – да, последние лет сто, я думаю, – стало заведено непременно жениться. А в классической литературе мужчины твоего возраста далеко не все женаты. Тогда, по-моему, это не было таким уж обязательным событием в жизни каждого мужчины.
