Диана Мортеньес - Осколок
— Не могу, — ныл Макс. — Я лучше полежу. Что будет, если наглотаться собственной крови?
— Умрешь! — улыбнулся психолог.
Сел в свое офисное кресло по другую сторону стола, как раз у Максима над головой, и принялся прикладывать ему лед к ушибам.
Разжалобил Юрика и был весьма этому рад. Юрик всегда о нем заботился, Макс знает, на каких чувствах друга можно играть.
— Больно! — констатировал Макс удовлетворенно.
— Ты заслужил.
А через полтора часа уже напивались оба в баре этажом ниже. Только после полулитра водки на двоих удалось вытащить Юрика на откровенный разговор. Дозой меньше он просто напивался, а потом начал рассказывать, каким идиотом он был, что так любил Свету.
— Души в ней ничаил, — городил он подряд все, что думал, — уграздило ж меня так влюбиЦа. Я просто слепой придурок! — далее следовал перечень нецензурных выражений, призванных обозначить его, Свету и Макса. А потом снова волна приличных фраз: — Я люблю эт женщну, Ммакс, ты понимашь? И тя люблю, черт!
Потом на сотовый Максиму позвонила Наташа. Уже десять вечера, она всегда звонит пожелать спокойной ночи. По голосу поняла, что у Макса пьянка, и даже немножко приревновала, но Макс изо всех сил старался прояснить ситуацию.
— Малыш, мы с Юрки… с Юриком… так просто болтаем.
— О чем? — уточнила Наташа, недоверчиво поморщившись у себя в Москве.
— О чем? — переспросил парень и с разборчивой улыбкой ответил: — А хрен его знаит, о чем…
— Что, кому-то из вас плохо? — уточнила Наташа, имея в виду моральное состояние.
— Утром будет плохо, — рассмеялся Максим. — А пока хорошо.
— А вы где, дома? — забеспокоилась Наташа, поняв, что они уже не просто пьяные, а непривычно пьяные.
— Где? Да, кстати, Юр, где мы? — прикалывался над ней Макс. — Канава какая-то, кусты… Малыш, все нормаль, не суетись! — только пьяный человек может говорить так искренне. — Я тя люблю, зая. Я очнь скучаю, моя солнышка. Моя прелесть. Так тя не хватает, ты б знала! Не клади трубу, поговори со мной!
— У тебя деньги на телефоне закончатся!
— Нуи хрен с ними! Разве деньги эт главное? Я тя так люблю! Я любого убью, кто станет между нами! Поняла? Держи там пацнов на расстыянии, иначе буишь мне передачки в тюррягу носить.
— Да, да, понятно, — исправно поддакивала Наташа.
— А ты мя любишш, кошычка?
— Конечно, милый, очень! Давай я послезавтра позвоню, тогда нормально поговорим, — предложила Наташа и деликатно привела в свое оправдание: — Там Юрику, наверно, скучно, пока ты со мной болтаешь.
Попрощавшись, Макс улыбнулся другу:
— Она не любит со мной базарить, када я пьяный.
А Юрик с серьезностью, присущей только после водки, уточнил:
— Ты не собираешься ей рассказать, что у тя буит ребенок?
Макс покачал головой.
— Я иё потеряю.
— Мож, она простит?
— Я впервые в жизни рад, што она в Москве. Видела б она сейчас мою разрисованную физиономию…
Посиделки продолжались еще неделю, пока Макс был на больничном. Юрик приходил к нему в гости, дабы пополнить запасы в холодильнике, и оставался на легкую попойку. Когда «потертости» с лица Макса исчезли, а синяки стали менее заметны, он, так и быть, вернулся в школу. Ученики с интересом обсуждали сплетни относительно того, с кем подрался физик и из-за чего. Только самые смелые спрашивали у него напрямую. Говорил честно: «С другом подрался. Из-за чего — не помню».
* * *Наташа, как солнышко в зимнюю ночь, прорывалась время от времени в безнадежно пустую и нелепую жизнь Макса. Он почти ничего не рассказывал ей о себе: что рассказывать? Что Светка от него залетела? Что с Юриком ссорился? Наташа спросит, из-за чего…
Впрочем, трудно сказать, интересовала ли Наташу жизнь Максима. Она спрашивала, как дела, но ответ ей как будто был неважен. Ей хотелось поскорее поделиться своими новостями! Она устроилась на работу в один ансамбль певицей, они выступают каждый вечер попеременно то в кафе попроще, то в ресторане покруче. А свою группу умудрилась пристроить в ночной клуб, так что по субботам она поет еще и там. Радовалась, хвасталась своими успехами и организаторскими качествами, гордо заявляла, что публике нравятся ее песни…
За окном с каждым днем все больше теплело, хотя иногда наступал двух-трехдневный сезон заморозков. А Наташу не интересовала сочинская погода. Максим поднимал трубку в ответ на убыстренную, нетерпеливую трель междугородного звонка, и попадал в совершенно другое измерение. На этой волне не было ничего, кроме Наташи и ее Москвы. Не было зла на Светку, не было гонимых прочь, но таких навязчивых мыслей о Светкином ребенке, не было чувства вины перед Юркой… Была только тоска, ведь Наташа, похоже, в нем, в Максиме, больше не нуждается…
И только ее «тетрадка» с карикатурами и милыми репликами, оставленная ему на память, хранила вечное тепло о том, кого она так любила.
* * *Вызвал к доске Ефремова, но тот, почему-то, попросился не отвечать сегодня. Весь 7 «А» непонимающе поглядывал на своего одноклассника — мальчишку с очень хорошей репутацией умного начитанного отличника. Удивился даже Максим Викторович:
— Ты не выучил?
— Я выучил, — заверил Вадим, потупив взгляд и сложив руки на парте, как первоклассник.
— А почему к доске не выходишь? — не понимал Макс. — Это легкая задачка!
Ефремов тупо молчал. Учитель был в недоумении, но акцентировать внимание на мальчишке больше не стал. Только в конце урока попросил его:
— Вадик, останься ненадолго.
Когда все остальные дети вышли, и Максим закрыл за ними дверь, подошел к ученику и сел за соседнюю парту напротив Ефремова. Открыл его же тетрадку на чистой странице и дал задание:
— Напиши формулу давления.
Пацан написал стопроцентно по-памяти.
— А определение скажи!
Пацан указал на только что написанную формулу и, тыкая ручкой по условным обозначениям, рассказал:
— Давление — это величина, равная отношению силы, действующей перпендикулярно поверхности, к площади этой поверхности.
— Единица измерения?
— Паскаль.
— Да, ты выучил, — констатировал Максим Викторович. — А почему к доске не пошел? Там была задача на эту же формулу.
Пацан молчал, молчал, стыдливо спрятав глаза: он был мальчиком воспитанным и всегда слушался учителей, и ему было ужасно совестно так поступать. А потом произнес:
— Простите, Максим Викторович, я не смог.
— Но почему? — не отставал учитель. — Причина же, наверняка, есть. Три четверти ты к доске выходил, а в четвертой вдруг не стал!
