Елена Лобанова - Фамильные ценности
И, между прочим, почти то же самое случилось и с Мариком, когда к Машке приехала Нина, подруга из Геленджика. Эта Нина, на взгляд Зои, была девочка так себе, загорелая, конечно, как подобает морячке, но не то что яркая блондинка – волосы какого-то неопределённого цвета, да и толстовата, хотя занималась лёгкой атлетикой и даже завоевала какие-то там призы по бегу – ноги у неё, действительно, были накачанные, хотя опять же приличной упитанности – а что за красавица, спрашивается, с толстыми ляжками? Зое и собственные-то ляжки немало крови попортили, так что она в этом разбиралась… Так вот, Нина к тому же носила очки – линзы тогда ещё не придумали – и в автобусе, по дороге к подруге, как-то умудрилась отломать одну дужку, так что пришлось с утра бежать в «Оптику» заказывать новую оправу. То есть вышли-то они с Машкой из дома утром, но решили пройтись пешком, а по пути, естественно, завернули в магазин «Мелодия» посмотреть пластинки, потом встретили Машкину одноклассницу, поболтали о том о сём, зашли в кафе-мороженое и достигли «Оптики» точно к перерыву. И тут случилось первое удивительное происшествие: парень-продавец в белом халате, мрачно буркнув: «Закрыто! И оправ тонких нету…» – вдруг поднял голову и глянул на расстроенную Нину. При этом, по словам Машки, лицо у него изменилось и стало как бы оторопелое, и он сначала замолчал, а потом как бы даже нехотя, запинаясь, выговорил: «Но ради ТАКОЙ девушки… можно и поискать!» – и действительно нашёл-таки!
Надо ли говорить, что всю обратную дорогу Машка таращилась на, как ни крути, совершенно обыкновенное Нинкино лицо, а та улыбалась, морщила самый что ни на есть обычный нос картошкой и норовила отвернуться?
Но главный сюрприз поджидал их накануне Нинкиного отъезда, когда гостевая программа была уже выполнена, то есть посещены были и горпарк, и скверик со слоном, и замусоренная набережная, а кроме того новый кинотеатр «Аврора», где как раз шёл французский фильм «Высокий блондин в жёлтом ботинке».
Вечером, после вялых попыток расшевелить дворовую компанию – в этот раз что-то не заладились ни игры, ни беседы, хотя геленджикская гостья вроде бы уже влилась в коллектив, – Машка с Ниной отправились домой, а Зоя побрела к своему подъезду. И у самого порога до неё донеслось ленивое Славкино:
– Слышь, Зой! На минутку…
После чего Славка с Мариком обратились к ней с удивительнейшей просьбой. Требовалось каким-то образом вызвать Нину во двор ТАЙКОМ ОТ МАШКИ!
Надо ли говорить, что на следующий день не только Машка и Зоя, но и шестилетняя Ленка из третьего подъезда, и чуть ли не бабушка Оля ЗНАЛИ ОБО ВСЁМ? Нет, нет, конечно, Нина не собиралась ничего рассказывать, но Машка-то и сама не идиотка! Так что от Нины всего-то и понадобилось, что покраснеть и молча кивнуть в ответ на догадку подруги… после чего ещё недели две во дворе только и разговоров, и намёков, и вздохов было, что о приезжей красавице, удостоенной за один вечер трёх объяснений в любви – от Славки, Марика и, как позже выяснилось, десятиклассника Кости из дома напротив!
Тут уж вся женская молодёжь двух дворов разом прозрела и задним числом оценила как природные данные Нины (в особенности голубые глаза с тёмными прямыми ресницами), так и её вкус в одежде, а именно серенькое, неброское на первый взгляд (а на самом деле выгодно оттеняющее цвет кожи) платьице с якобы простым вырезом и модные босоножки-сандалии с переплетением ремешков до колен. Постепенно волосы её определили как пепельно-русые, нос – как пропорционально точно подходящий всему лицу, которому даже очки, как выяснилось, придавали своеобразное загадочное очарование. Вспоминали с мечтательным вздохом её прямую осанку, приятный голос и открытую улыбку. И в конце концов сошлись в торжественном утверждении, что лицо Нины, равно как и её фигура, украсили бы обложку любого журнала, вплоть до «Работницы» или даже «Огонька». И удивляться теперь оставалось разве только тому, как поздно всё это стало понятно. То есть поздно – всем, кроме безутешных Славки, Марика и Кости…
…И вот эти его слова про спаниеля и пианино, говорила себе Зоя, сорокатрёхлетняя Зоя Никитична, очнувшись и бредя к маминому – нет, СВОЕМУ! – подъезду… слова, которые, может, и вообще-то не были сказаны, а только почудились… послышались… в этом ещё надо было разбираться, осторожно обживая воспоминания о странной встрече… эти слова были оттуда же, из детства, из края чудесных преданий, из жизни спящих красавиц, снежных королев, принцев и золушек…
Могло ли такое быть, чтобы кто-то ЛЮБИЛ её, когда она, с растрёпанными белёсыми косичками, обречённо брела в музыкалку, сжимая в своей и без того «зажатой» руке скользкие чёрные тесёмки папки с нотами?
Когда за забором ДОСААФа мяукал котёнок, и она полезла кормить его и пропорола гвоздём ногу?
И когда в приморском посёлке Архипо-Осиповка грустила на краю взрослой танцплощадки?
Могло ли быть, чтобы всё это время кто-то ДУМАЛ о ней? Чтобы видел в ней что-то особенное, и тайная упрямая мечта вела его следом?
Она попыталась представить себе того мальчика: каким он был когда-то – длинным? угловатым? Или, наоборот, маленьким и коренастым? Носил ли он в шестнадцать лет, как тогда было модно, вязаную безрукавку «из остатков пряжи» на голое тело и брюки клёш?
Она не могла бы толком описать даже нынешний его облик. Запомнились только глаза – тёмные, какие-то мягкие… А рост? Фигура? Нет, она была чересчур поглощена разговором…
«Но когда же ты… вы могли слышать, как я играю?» – всё-таки спросила она его напоследок.
«Я иногда проходил под твоим балконом. Летом было всё слышно!» – ответил он.
Зоя миновала подъезд и вышла на улицу. Подняла голову, посмотрела на свой балкон. Вернее, на свой бывший балкон. Снизу по углам от него отваливалась штукатурка. Последний ремонт делали года два назад, но до балконов не добрались – ограничились подновлением цоколя. Теперь свежепокрашенный красно-коричневый цоколь радостно сиял на фоне обветшалого колорита остальной части дома.
В Зоином детстве как-то не принято было стеклить балконы, и иноземное слово «лоджия» ещё не вторгалось в квартиры как непременная часть интерьера. Тогда на балконах пили чай, растили фикусы, а дети пускали вниз блестящие радужные пузыри из самодельного мыльного раствора. На их балконе стоял здоровенный сундук со всяким хламом – или это тогда всё старое казалось ей хламом? – сидя на котором было как раз очень удобно пускать пузыри, а в углу приютились папины удочки в чехле.
А сейчас все балконы были застеклены, все форточки закрыты…
Что же она тогда играла? Что он мог слышать? Гаммы? Этюды Черни? Или хотя бы начало Пятой сонаты? А может, даже Седьмой вальс Шопена?
