Барбара Хоуэлл - Простая формальность
— И такая сексуальная тоже?
Он поднял брови и не ответил на вопрос.
— На самом деле она чудовище. Опасные признаки были и раньше, но я предпочел их не замечать. А настоящее безумие началось в Рождество, когда она опрокинула елку. Крушила все подряд, как дикий зверь. Может, у нее с Рождеством связано какое-то ужасное воспоминание времен первого замужества. Перед Рождеством многие теряют голову.
— Особенно те, кто тебя окружает, — заметила она, закуривая. — Заваливают весь дом идиотскими, абсолютно бесполезными подарками.
— Но ты никогда не запиралась на целый день в своей комнате, не отказывалась готовить обед.
— Не может быть! А все семейство было в сборе?
— Ну да. Испортила нам Рождество. Я думал, мальчики тебе рассказывали. Во всяком случае, после этого она как будто успокоилась, и я решил, что она выпустила пар и теперь понемногу приспособится к семейной жизни. Не тут-то было! Она делала вид, что любит, но была холодна, как лед. И разговоры шли только об отделке квартиры. Каждый день она отправлялась по магазинам и покупала мебель или тряпки, а дома смотрела невидящим взглядом и делала все автоматически. Она говорила, что магазины на нее странно действуют. Между прочим, квартира получилась отличная. У нее хороший вкус.
— Приятно слышать.
— А потом посыпались счета. Я наивно полагал, что мы уложимся тысяч в пятьдесят. Но отделка квартиры уже перевалила за триста тысяч, самое малое. Плюс она еще затеяла ремонт дома в Велфорде.
— Так она его не продала?
— Ха! Конечно, нет. Она установила там целую систему кондиционеров.
— Хорошо, ты меня убедил, что она — мотовка. Но это не причина, чтобы ее так ненавидеть.
— Теперь ей понадобился бассейн, и она уже заключила контракт, а я и не знал.
— Я думала, ты все равно хотел купить в Велфорде дом побольше.
— Верно, но тот, который ей понравился, стоил полмиллиона, потому что в нем двенадцать комнат и вид на залив и… да ладно.
— И что? Выкладывай до конца.
— Я не могу заплатить за дом полмиллиона, у меня таких денег нет. — Его лицо исказилось от гнева, таким она его еще никогда не видела. И не сразу поняла, что гнев его обращен на самого себя. — Я столько не зарабатываю. Вдобавок я стал хуже ориентироваться, потерял чутье, часто вкладываю деньги не туда, куда надо. Иногда мне кажется, что это тоже из-за нее. — Мэрион не прерывала его, и он продолжал перечислять свои невзгоды, описывать все подробности своей ужасной семейной жизни. — По крайней мере, я убедил ее пойти к психоаналитику. — По выражению его лица можно было догадаться, что и эта мера ни к чему не привела.
Она покачала головой.
— Бедняга! Ну скажи на милость, что ты так упорствуешь? Чего добиваешься? Ты ведь уже все это проходил со мной'.
— Я больше ничего не мог придумать.
— И что сказал психоаналитик?
— Сказала. К врачу-мужчине Синтия обращаться не захотела. Мы нашли женщину. Она сказала, что Синтия отождествляет себя с Сарой и Бет и на самом деле хочет стать ими.
— Стать как они?
— Да, стать свободной и ничем не связанной, как шестнадцатилетняя девушка, но богатой, как жена миллионера. Она доведет меня до банкротства.
— Л ты не можешь ее остановить?
— Я пытался. Я закрыл все ее счета в магазинах, но она ухитряется открывать новые. Она знает, что у меня есть еще жалованье и кое-какие вложения.
— Так разведись и избавься от нее!
— Вряд ли получится.
— Почему же? У вас ведь брачный контракт, так что тебе не придется платить алименты.
— Нет, все не так просто. Если она захочет развестись сама, она не сможет подать в суд на алименты. Но если развестись захочу я, она будет бороться до последнего.
— А-а.
— Или мне надо откупиться. Но как раз этого я не хочу. Во всяком случае, мне надо заново вложить то немногое, что у меня осталось, чтобы возместить убытки за этот год.
Перед ними положили два меню. Предлагался выбор из шести овощных салатов, каждый из которых подавался в отдельной салатнице с приправой из трав или йогурта. У Клэя был такой вид, словно его вот-вот стошнит.
— Увы, здесь не делают бифштексов по-веллингтонски.
Он закрыл меню и швырнул его на соседний столик.
— Мне не хочется есть.
— Хороший знак! Может, Синтия заставит тебя похудеть.
Он сердито посмотрел на нее и, казалось, готов был встать и уйти.
Она опять перевела разговор на Синтию. Дразнить Клэя, обсуждая его вес — а это была единственная болезненная для него тема, — было хоть и очень соблазнительно, но опасно. Чем бы ни кончился ланч, ссориться не надо.
— Как ты думаешь, почему Синтия столько тратит?
— Делает мне назло. Типичное поведение жены, которая сидит дома. И докторша это подтвердила.
— Значит, Синтия знает про твои интрижки на стороне? — небрежно спросила Мэрион.
— Конечно, нет. К тому же я почти завязал.
— Почти? Для нас, женщин, и одного случая хватит. Даже одно подозрение могло ее взбесить.
— Ну, может, она и подозревает, что между мной и этой служащей из агентства по недвижимости что-то было, когда я покупал эту квартиру, но она не потому взбесилась. Она не собственница.
— Тогда в чем дело?
— Не знаю. Может, я ей просто не нравлюсь. — Он взял ее коробок спичек, вынул спички одну m другой и сложил рядом со своей тарелкой.
— Ты что, в самом деле хранишь супружескую верность? — беззаботно спросила Мэрион, пытаясь подавить вспышку гнева, вызванную одной только мыслью, что ради Синтии Клэй стал верным мужем.
Он посмотрел на нее испытующе и ответил, тщательно подбирая слова:
— Нет, настолько я не изменился. Но я часто чувствую, что очень устал и слишком стар. — Его лицо опять исказилось от гнева, — Господи, я не хочу умирать в нужде и одиночестве. — Он потер глаза и, вынув платок, высморкался. Она надеялась, что дамы за другими столиками решат, что он оплакивает Хэнка. — Как видишь, я не из сильных богов.
Первое, что она подумала, увидев его слезы: ну, наконец-то. Проняло и тебя. И продолжала бы сидеть спокойно, уверенная в собственной правоте, если бы не взглянула на его руки, пока он возился со спичками. Его толстые короткие пальцы двигались с трудом, неуклюже, ногти были не подпилены и не обработаны.
И тут она почувствовала, что независимо от ее воли, откуда-то из нутра медленно поднимается сочувствие и жалость — то же, что она испытывала когда-то к Хэнку: ее умилял его толстый, бесформенный нос, и грязные рубашки, и слепая, нетребовательная любовь.
Иррациональная, горячая, животная жалость. Неужели она испытывает ее к этому неуклюжему толстяку, надежно защищенному слоем жира и самоуверенности, который всю жизнь терзал и мучил женщин? Потому что он наконец-то потерпел поражение? От какой-то лавочницы, не от нее самой?
