Кэрен Бришо - Как бы нам расстаться
Этих вещей так мало… Есть в этом что-то жалкое: их слишком мало, чтобы дать представление о таком важном периоде чьей-то жизни. Только несколько вещей.
— О чем ты плачешь? — шепчет она.
— Ни о чем, — отвечаю я и вытираю кулаком рассопливившийся нос. — Кое о чем. Неважно.
Она не спрашивает, что я имею в виду.
— Пошли вниз, — говорит она. — Ты замерзнешь.
Я отрицательно трясу головой.
— Я хочу забрать флаконы.
— Я разрешила тебе их взять? — удивленно спрашивает она.
— Да. Но я беру их не для себя.
Она прижимает к груди желтое платье и босоножки. Карточка исчезла, но, даже будучи спрятанной в квадратном накладном кармане маминого домашнего халата, она все равно стоит у нас обеих перед глазами.
— Что мне с этим делать? — спрашивает она.
Я пододвигаю коробку с надписью «Детская одежда Джины». Срываю ленту, склеивавшую отвороты коробки, и вываливаю детские вещи на пол.
— Клади сюда, — говорю я, подавая коробку маме.
Она складывает желтое клетчатое платье и кладет его в коробку на белые босоножки. Я не спрашиваю, положила ли она туда фотографию, просто закрываю картонные отвороты и кладу коробку поверх других.
— Надо было отдать и это в благотворительный центр, — говорит мама, глядя сверху вниз на груду детских слюнявчиков и носочков. — Не понимаю, почему я все это храню.
Зато я понимаю, но сейчас кажется лишним и бесполезным говорить что-то вроде «Ты их хранишь, чтобы сделать мне больно, мама. Сделать больно за то, что я оставила тебя. За то, что я уехала, хотя надо было уехать тебе».
Все это и так понятно.
— Пошли вниз, — опять говорит она. И с ловкостью жонглера балансируя коробкой с флаконами, я иду за ней вниз по ступеням, а потом в кухню, где рассвет окрашивает запыленное сероватое окно.
— Я тебя ненавижу! — закричала я в серый рассвет. Затем выбежала, не придержав внешнюю дверь с сеткой, и она хлопнула за моей спиной, когда я уже бежала по проходу, мимо птичьих кормушек, через ворота в частоколе забора — он был покрыт свежим слоем белил — к своей машине, стоившей мне половину всех скопленных денег.
— Вернись сейчас же, — кричала мне мама с парадного крыльца. — Куда это ты собралась?
Я не ответила. Забросила в машину сумку — небольшую, такую, куда вошли только самые необходимые вещи, такие как фотографии и журналы, и игрушечный мишка, и письмо с уведомлением о приеме в университет Чикаго. Забросила сумку на заднее сиденье и завела мотор. Мама выскочила из открытых ворот как раз в тот момент, когда я отъезжала от обочины.
И пока я ехала по знакомой дороге, протянувшейся вдоль железнодорожных путей, руки у меня тряслись. Я подъехала к дому Джоны, но не выключила мотор, потому что не знала, смогу ли снова его запустить. Мне было бы наплевать, если бы он заглох в миле от Хоува, но я бы не вынесла, если бы он отказал прежде, чем я смогу пересечь невидимую границу.
Я кинула в окно Джоны пригоршню гравия. Тридцать секунд спустя он открыл переднюю дверь и вышел ко мне. Скрестив руки, он оперся о перила и широко мне улыбнулся.
— Этот кусок дерьма, который так тут навонял, твой? — спросил Джона.
Я рассмеялась.
— Да.
— Знаешь, масло проходит в такую маленькую дырочку под капотом, — сказал он, жестами показывая, как это происходит. — А в бензобак наливают бензин. Это тебе не двухтактная газонокосилка.
— Ты едешь? — спросила я.
— Куда?
— В Чикаго. Или туда, где эта газонокосилка решит сломаться.
— Прямо сейчас?
Я кивнула. Он опять рассмеялся.
— Подожди. — Он открыл дверь и вошел внутрь тихого, спящего дома.
Спустя пять минут он уже бросил свою сумку на заднее сиденье рядом с моей.
А я узнала, как это — стоять перед несущимся на тебя товарным поездом, расставив руки, чтобы обнять весь мир — и жизнь, и смерть, и все-все, что еще немного — и собьет тебя с ног. А может, и не собьет.
Джонз позвонил своим с заправочной станции в семидесяти пяти милях от Хоува.
Я своим так и не позвонила.
С ловкостью жонглера балансируя коробкой с флаконами, я иду за мамой вниз по ступеням, а потом в кухню, где рассвет окрашивает запыленное сероватое окно.
— Я сварю кофе, — говорит она.
Я ставлю коробку на стол и вытаскиваю бутылочки. Под прогулочным платьицем они прекрасно сохранились и были такие же чистые, как когда их туда клали. Я их не мою, просто выстраиваю в линию на верхнем подоконнике сдвоенного кухонного окна. И тут же утреннее солнце начинает играть в радуге разноцветных стекол. Обернувшись, я вижу, что мама стоит, прислонившись к длинному рабочему столу, тянущемуся вдоль стены напротив окна. Разноцветные блики окружили ее, как церковные свечи, расставленные вокруг статуи Девы Марии.
— У тебя был выкидыш, да? — спрашиваю я. Но не жду ответа. — И отцом ребенка был Джеред Лиакос?
Она роняет голову на руки, и красные, голубые, золотистые и зеленые блики играют у нее в волосах, русых с проседью.
— Мне было шестнадцать, — говорит она.
Я киваю.
— После этого мама сказала мне, что нам с ним больше нельзя видеться. Она три дня продержала меня в запертой комнате. А потом отослала пожить остаток лета к сестре в Спрингфилд.
Я жду, что последует рассказ о том, как он ее отверг. Как она вернулась в Хоув, попыталась увидеться с Джередом, но у того уже была другая девушка, более красивая, с более тонкой талией. Но рассказа так и нет.
— И что случилось потом? — спрашиваю я.
Она отстраненно улыбается.
— Я подчинилась маме. Джеред пытался поговорить со мной, но я сказала, что не хочу его больше видеть.
Я хочу отойти от тебя.
Ах ты Господи!
— Что с тобой? — спрашивает мама.
— Мы повторяем ошибки своих родителей, — шепчу я в радужный рассвет.
Глава 22
Извлекать уроки из прошлого не так-то просто. Надо не только знать, что произошло, но еще и уметь узнавать события прошлого, когда они повторяются в настоящем. Но что делать, когда прошлое отказывается разглашать подробности?
Знал ли Джонз о Мэгги и Джереде? Представляя себе, что он знал об этом и не говорил мне, как хранил это от меня в тайне, я чувствую, что мозги у меня съеживаются от страха и отвращения… Но это все ерунда. Может быть, он хотел рассказать все в тот дождливый день. Может быть, он только догадывался. А может быть, лампочка озарения у него вообще не выключалась.
Все это ерунда.
— Мне надо ехать назад, в Чикаго, — говорю я в радужный рассвет.
— Прямо сейчас? — спрашивает мама.
Я натягиваю ботинки и кидаю в сумку носки и свитеры.
