Хуан Бонилья - Нубийский принц
Стивен Кинг советует приберегать самое интересное напоследок. Что ж, я прилежный ученик. Напоследок я оставил рассказ о своем последнем открытии. Как-то ночью, на острове Фуэртевентура Канарского архипелага, где как раз начинался сезон кораблекрушений, меня разбудил телефонный звонок. Прежде чем ответить, я произнес скороговоркой: “Мойсес Фруассар Кальдерон, двадцать девять лет, Ла-Флорида, 15-Б, сверхчеловек и пожиратель семечек”. Звонило доверенное лицо из береговой охраны, с которым меня свел мой кадисский осведомитель. На океанских просторах перевернулось очередное утлое суденышко, и тридцать шесть пассажиров оказались обречены на верную смерть: большинство из них не умели плавать и быстро пошли ко дну. К счастью, всех успели спасти. Жандарм был в курсе, что перед этим я трижды потерпел неудачу, и поспешил меня ободрить:
— Среди них есть действительно выдающийся экземпляр, и ты как пить дать его заполучишь.
Я поспешил в комендатуру. На полу в тесном, пропахшем хлоркой, лишенном какой бы то ни было вентиляции, кроме приоткрытой двери, закутке, скрючившись и опустив голову на руки, сидел Бу, дрожащий, измученный, беззащитный, каким я прежде никогда его не видел. Мой осведомитель оставил нас наедине, на прощание хлопнув меня по спине и пожелав счастливой охоты. Мы долго смотрели друг на друга. Глаза нубийца были полны слез, то ли от боли, то ли от хлорки, но он не желал опускать взгляд, изо всех сил сжимал челюсти, чтобы не было слышно, как стучат зубы, и даже сбросил укрывавшее его плечи одеяло.
Мою улыбку Бу оставил без ответа. Я несколько раз повторил про себя вопрос, перефразируя его и меняя местами слова, пока не решил ограничиться одним словом, чтобы не выдать своего волнения:
— Ирене?
Нубиец не ответил. Он тратил все силы на то, чтобы унять дрожь. Теперь Бу был в моих руках; я знал, что в Клубе места для нубийца не найдется, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Берлине, ни, разумеется, в Барселоне: на то, что Докторша проявит милосердие и согласится дать мятежнику еще один шанс, рассчитывать не приходилось. И все же в моих силах было забрать Бу из комендатуры и спасти от репатриации. Впрочем, его могли не выслать на родину сразу, а посадить в одну из крепостей, которыми изобиловал пейзаж Канарских островов. А из крепости можно убежать. Рассуждая так, я пытался успокоить свою совесть, доказать самому себе, что если нубийца и депортируют, то не по моей вине. Мой приятель из жандармерии несказанно удивился бы, узнав, что его негр не подошел.
— Я сейчас, — предупредил я Бу, но тот по-прежнему хранил молчание, должно быть принимая меня за мстительного мертвеца.
Разыскав жандарма, я попросил его показать остальных. Тот разозлился: “Нечего там смотреть. Уж я-то знаю, что тебе подойдет, а что нет”. Бранясь вполголоса, он все же отвел меня к остальным. Бегло осмотрев потерпевших крушение, я не обнаружил ни одного примечательного экземпляра. Ирене среди них не было.
— Это все?
— Говорю же тебе, все. Если тебя, конечно, не интересуют беременные.
Так я узнал, что Ирене все же была на борту и сумела спастись. Беременным депортация не грозила: они могли рассчитывать на особое внимание спасателей и снисходительность властей. Произведя нехитрые подсчеты, я сообразил, что, на каком бы месяце ни была Ирене, когда поступила в Клуб, та беременность уже давно должна была разрешиться. Значит, это был ребенок Бу. Мне представился редкий случай свести счеты с обоими: сделать так, чтобы нубийца депортировали, а Ирене с младенцем остались в Испании ждать, когда он вновь попытает счастья, и надеяться, что очередная попытка увенчается успехом. Но что стало с тем, первым, ребенком? Она сделала аборт или все-таки родила? И на каком она теперь месяце? Я не стал просить жандарма показать мне беременных. Дефицит любопытства — еще один признак сверхчеловека. Чем меньше знаешь, тем больше можешь вообразить. Бу стоял посреди комнаты, по-прежнему глядя в пустоту. Я сказал ему только:
— Поздравляю. Похоже, ты скоро станешь папой. Это здорово.
Взгляд нубийца был прозрачен и чист; темное пламя, от которого мне прежде становилось не по себе, погасло. Я добавил:
— Желаю удачи.
И вышел из комнаты. Жандарму я сказал:
— Этого негра я точно беру. Редкий экземпляр. В следующем месяце можешь рассчитывать на приличную премию. Это будет мой лучший трофей. Отпусти его. Парень сам меня найдет, он ведь говорит по-испански. Мы уже обо всем договорились.
— Слишком рискованно, — возразил жандарм. — С этим народом никогда не знаешь наверняка. А что, если негр сбежит, а ты скажешь, что его вообще не было?
— Не бери в голову. Никуда этот негр не денется. Просто отпусти его. Открой его камеру. Снаружи никого нет. Бояться нечего. Он в курсе, что нужно делать.
— Ну, как знаешь. Хозяин — барин, — махнул рукой жандарм и побрел освобождать нубийского принца, а я вернулся к своей машине, достал телефон, набрал номер Докторши, не сомневаясь, что ее аппарат отключен, и оставил сообщение:
“С меня хватит. Пора выходить из игры. Я больше не буду никого спасать”.
Мне вспомнились слова Заратустры: “Я научился летать и больше не нуждаюсь в том, чтобы меня подталкивали”. Разумеется, это была ложь, но такая ложь способна немного утешить того, кто действительно нуждается в утешении. Порывшись в бардачке, я отыскал кассету, которую записал той ночью в родительской спальне. Настало время поддаться искушению и послушать ее. На стороне А запечатлелась только гулкая тишина: ни слова, ни вздоха, ни единого намека на послание из потусторонних глубин. Зато на стороне Б глухой призрачный голос отчетливо произнес слово из трех слогов, слегка отделив их друг от друга и растянув последнюю “а”. Слово звучало по-арабски: Амайя или что-то в этом роде. Возможно, речь шла о знаменитой танцовщице фламенко, но восставать из чистилища только для того, чтобы произнести имя артистки, было не в стиле моего папаши. Наверное, старик хотел сказать “папайя”, хотя при жизни я не замечал у него особой любви к соку из этого плода. Или намекал, что загробный мир — арена бесконечной баталии, а вовсе не долина покоя, в которой забываются тревоги и горести жизни. С другой стороны, нельзя было исключать, что отец произнес “у моря”, чтобы живые могли представить местность, в которой теперь обреталась его душа. При желании на пленке можно было расслышать не отдельное слово, а обрывок фразы, что-то вроде “а надо ли”. За этим мог скрываться остроумный афоризм, глубокомысленная сентенция, вечная мудрость. Но все мои сомнения разрешились, когда я послушал запись еще раз и явственно различил слово “каналья”. Все оказалось так просто, что я даже устыдился своих изысканных версий. Наверное, мне надо было содрогнуться от ужаса, но губы сами собой растянулись в широкой улыбке. Ну да, каналья, ничего не поделаешь. Я поднял глаза к небу, мокрому и серому, словно кто-то с силой выжал на небо огромную грязную губку, перевел взгляд на свое отражение в зеркале заднего вида и глумливо, с расстановкой, произнес: “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, каналья”. Надо бы заказать визитки с такой надписью.
