Ольга Карпович - Соперницы
Добравшись до Москвы, первые дни она, кажется, только и делала, что спала и ела, жадно, без остановки, закусывая шоколадом котлеты. Да еще бесконечно тискала и зацеловывала худого трехлетнего мальчика с навечно испуганными зеленоватыми глазами. Шарахавшийся от каждого громкого звука, как затравленный волчонок, он с первой же встречи вцепился в штанину ее брюк, и, казалось, никакая сила не могла расцепить его маленьких, покрытых цыпками пальцев. Так они и ходили везде вдвоем, так и спали, спутавшись в горячий дышащий клубок.
В собственную квартиру Светлана возвращаться не решилась, слишком живо еще было воспоминание о похабно развалившейся на шелковых простынях гогочущей Тате. Да к тому же тяжело было бы постоянно натыкаться глазами на перемены, произошедшие за время ее отсутствия в родном городе, на знакомой с детства улице. Она и без того, глядя из окна машины, все время отмечала: а тут дом стоял, его снесли, наверно, а здесь булочная, а вот этого киоска раньше тут не было. Поэтому разместились они с Эдом в захламленной двушке Гриши Рыбкина, бессменного порученца Голубчика по делам в Союзе, которыми сам он заниматься не мог, поскольку вот уже два года как отбыл вместе с осиротевшими сыновьями в Израиль. Эту новость сообщил Свете сам Гриша, как и то, что Анатолий Маркович надеется в самое ближайшее время видеть ее гостьей в своем доме в Земле обетованной. Впрочем, за эти два года он успел уже обзавестись домами еще и в Нью-Йорке, и в Париже. Так что, если Свете не понравится в Израиле, это тоже не станет проблемой.
— Так как же, Светлана Алексеевна, готовы вы сделаться предательницей советской родины? — хитро подмигнув, спросил Григорий Михалыч.
Для вчерашней заключенной предложение это звучало фантастично. Неужели возможно вот так вот просто кивнуть — и через несколько недель уехать отсюда, где ничего больше не осталось, только смутная тоска и острый, выжигающий душу стыд, уехать навсегда. Никогда больше не видеть суматошного, чванливого и жестокого города, где она боится лишний раз выйти на улицу, чтобы не столкнуться нечаянно с призраками прошлого. Ведь где-то здесь ходит он, ее неверный возлюбленный, с коньячными глазами, испещренными зелеными искрами, с телом легким и гибким, как молодое дерево. Ест, спит, гуляет по улицам, даже смеется, наверно. И не думает о ней, не вспоминает, не ждет. А за ним, как верная тень, охранник и тюремщик в одном лице, переступает тяжелыми ногами краснощекая, довольная, сытая Тата. За юбку ее, наверно, цепляется уже целый выводок откормленных и избалованных Меркуловых. Ее же мальчик, легкий, как перышко, почти прозрачный, все еще вскрикивает по ночам и не засыпает, пока не стиснет в ладошке палец обретенной наконец матери.
Она никому не нужна здесь. Ее давно забыли, вычеркнули отовсюду. Газеты, некогда превозносившие ее имя, давно истлели, сшитые специально для нее театральные костюмы изъедены молью, место ее на сцене навсегда занято. Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, и никогда больше не возвращаться. Вымарать, вытравить прошлое, начать все заново, с чистого листа…
Светлана провела ладонью по лицу и отозвалась устало:
— Конечно, согласна.
И Гриша развил бурную деятельность: бегал куда-то, собирал бумаги, давал взятки, названивал нужным людям, откопал какую-то неведомую еврейскую прабабушку… Он же, по просьбе Светланы, отправился на разведку в старую квартиру, обнаружил там пыль и запустение — переехали, значит, молодожены, — а затем очень оперативно и деловито распродал все остававшиеся вещи, оставив Свете только мамино кольцо и серьги. Больше из своей прошлой жизни она не желала брать ничего — ни книг, ни писем, ни фотографий. К черту все, в огонь, в преисподнюю!
Потом были бесконечные очереди и явки в посольство, какие-то вопросы (ответы заранее составил Гриша, а она вызубрила на память), снова документы… А через полгода — немыслимо короткий по тем временам срок — она уже сходила с самолета, крепко сжимая ручку семенившего за ней Эда. Движущаяся дорожка в аэропорту Бен-Гуриона, плакаты, проезжающие вдоль стены, как в замедленной съемке. За огромным окном — бесконечное небо и древняя, как этот мир, земля. Может быть, именно здесь, среди затерянных песков обезвоженной пустыни, она, сирота безземельная по своей сути, найдет наконец покой. Остановит бешеную гонку, бесконечный поиск лучшей доли, выдохнет, расслабленно закроет глаза.
Она не сразу узнала Анатолия. Он и в Союзе всегда выглядел слишком шикарным, «заграничным», а за несколько лет, проведенных вдали от Родины, сделался совсем уж лощеным, блестящим, неотразимым. Словно все это время только тем и занимался, что питался отборными продуктами и наращивал мышцы в спортзале. Крупный, широкоплечий, бронзовую шею оттеняет воротник отглаженной рубашки, благоухающей свежестью, мощное запястье охватывает бледно-металлический браслет «Ролекса», широкая улыбка сверкает белизной. Только вот снова, как раньше, встречает ее в аэропорту, как будто это карма какая-то, заговоренность, заставляющая его терпеливо ждать в любой точке мира, куда занесет ее новый поворот судьбы.
Он сам подошел к ней, выхватил из толпы ошарашенно оглядывающихся эмигрантов, притянул к себе, до боли сжал плечи. Горячие губы дотронулись до щеки и чуть задержались на шее — и тут же отозвалась на их прикосновение, задергалась под кожей короткая голубая жилка. Только теперь, ощутив исходящие от него тепло и силу, вдохнув терпкий запах — выжженная аравийским солнцем кожа, дорогой одеколон, виски, — она ощутила, как истосковалась по этим рукам, словно ограждающим ее от враждебного мира, по этой твердой груди, у которой делается так спокойно и хорошо, по его низкому, чуть хрипловатому голосу. И едва не вскрикнула от разочарования, когда он слишком быстро отпустил ее и присел на корточки перед Эдом, с серьезным видом протягивая ему ладонь:
— Добрый день, молодой человек. Я Толя, а вас как зовут?
* * *В доме Голубчика, просторном, прохладном, где южный ветер врывался в распахнутые окна, парусами вздымая занавески, она едва дождалась, пока опустится пахнущая пряностями кромешная ночь и уснет сморенный дорогой Эд, и сама пробралась в спальню к Анатолию. Бесшумно проскользнула в приоткрытую дверь, не найдя его в комнате, прошла дальше, в ванную.
Он брился, половина лица была еще в мыльной пене. Увидел ее в зеркале, и тяжелый квадратный подбородок дрогнул, дернулись ноздри. Она подошла сзади, прижалась всем телом к обнаженной спине, оплела тонкими руками шею, легко трогая губами поросший густыми жесткими волосами затылок. Он быстро повернулся, оторвал ее от земли — сильный и стремительный, как хищник, ухвативший добычу. На мгновение показалось — он сейчас разорвет ее, раздавит махиной своих железных мышц, и в ту же секунду удивилась нежной осторожности, с которой этот, без сомнения, в десятки раз более сильный, чем она, мужчина касался ее.
