Михаэль Крюгер - Виолончелистка
Филипп, по-видимому почувствовав, как во мне разливается желчь, украдкой поглядывая на ружье, усадил уже теперь доктора Брико на стул и в сжатой форме изложил мне о происшедшем, а то, чего я не понимал, они оба повторили хором чуть ли не по слогам. Все оказалось очень просто. Филипп обнаружил Юдит в рощице метрах в ста или того меньше от нашего дома. Лишившееся рассудка потерянное создание, всхлипывавшее и не желавшее последовать за Филиппом, который, видя, что в одиночку ему не управиться, вызвал по телефону из своего дома врача, то есть доктора Брико, а тот первым делом вкатил Юдит успокоительное — успокоительное? — да-да, укол для расслабления, понимаете, при этом врач ловко прищелкнул пальцами, очень живо изобразив шприц, потом они отнесли Юдит домой и уложили в постель.
Так выглядела часть, которую я понял.
Тут на передний план выступил врач и изложил драматические события уже на языке медицины, что, разумеется, лишило их трагизма и новизны. В любом случае речь шла о нервном срыве, припадке слабости худшего свойства, который никак нельзя купировать одной лишь инъекцией. Брико, вне себя от радости, ибо наконец заимел дело не с какими-нибудь нагноениями или воспалением миндалин, с ходу прописал клинику. Покой, покой, покой, разумеется, под наблюдением врача, восстановление сил, ибо Юдит доведена до предела. Выжатый лимон, тряпка, ни грамма сил в запасе. И если мы сейчас ничего не предпримем, кто знает, как это отразится…
Я попросился взглянуть на Юдит, такая возможность была мне предоставлена после того, как я уже по второму кругу выслушал разъяснения д-ра Брико по поводу неутешительного состояния больной. Если она откроет глаза, вам надлежит незамедлительно выйти. И пожалуйста, никаких разговоров, ни единого слова.
Мы на цыпочках прошествовали в комнату Юдит. Погруженная в полумрак спальня производила необычное впечатление, будто лежавшее на постели молодое существо с заострившимся носом и белым как мел лицом только что обрело на ней вечный покой. Впрочем, существо это продолжало жить, что можно было заключить по вздрагиванию руки, торчавшей из-под белого покрывала. Своей рукой я предпочел опереться о столешницу, чтобы случаем не загреметь на пол.
Сколько же наша мужская троица простояла в безмолвии у постели больной? С минуту, наверное, а быть может, и вечность. Филипп с выражением крайней озабоченности на красивом лице — вероятный возлюбленный и потенциальный будущий супруг, если, конечно, высший законодательный орган в лице его родственничков голубых кровей соизволит дать согласие. Доктор Брико, человек милостью Флоберовской. А я? Я уже давным-давно перестал понимать, что за роль была уготована мне, но наверняка отнюдь не второстепенная. В данный же момент я выступал в образе дьявола, вампира, впившегося своими клыками в непорочную белизну шеи жертвы. После того как мне милостиво разрешили за лето испытать себя в самых различных ипостасях, теперь мне надлежало завершить свою карьеру, став олицетворением всех зол. Никаких аплодисментов, никаких комплиментов, никаких ангажементов.
Я уже собрался разлепить свой будто перехваченный скотчем рот, чтобы произнести хотя бы имя Юдит, заметив ее дрогнувшие веки, как тут же почувствовал, как доктор Брико мягко выпроваживает меня к двери. Мое присутствие стало нежелательным. Более того, оба этих мсье решили вывезти пациента в больницу, куда-нибудь в нейтральное местечко, как выразился Брико, где Юдит предстояло самой решить, куда ей затем пойти и что предпринять. Места для меня в этом сценарии не предусматривалось, меня просто стерли, исключили, упразднили. Однако отпускной билет я должен был, разумеется, подписать сам, таковы были правила игры.
27
Одним удается все, другим почти ничего. В эту схему вполне укладывается вся история музыки. Из сотни музыкантов, исполнителей и композиторов, с которыми судьба сводила меня, троим удалось все. Остальные же канули в забытье. Некоторые из них стали профессорами, иногда в свободное от тяжких трудов время набрасывавшими парочку нот, другие сгинули, оказавшись на радио, кое-кто сумел выгодно жениться и получить, таким образом, позволение развлекать родню на музыкальных вечерах.
Один поляк, которого я считал самым даровитым композитором нашего варшавского кружка, благодаря мне устроился концертмейстером в Мюнхенскую оперу. Его величественное творение пылится у него дома в ящиках под роялем. Венгр, пьесы которого по произведениям Андре Ади вызывали в шестидесятые годы настоящий фурор, преподавал на так называемых летних курсах на юге Франции, где я и встретил его и где он потчевал туристов Второй симфонией Бетховена вперемежку с барбекю и воем реактивных двигателей стартовавших с близлежащего аэродрома лайнеров. Два дня он прожил у меня, потом уехал на очередной «концерт», а месяц спустя покончил с собой. Это был музыкальный гений, рискнувший всем и всего лишившийся. В продаже нет ни одного его компакт-диска, вообще ни одной его ноты. Я написал некролог, который никто не рискнул опубликовать. Лишь когда я предъявил его сочинение о Карле Вайгле, ответственные лица нехотя признали моего друга реально существующим человеком, но поскольку и сам Карл Вайгль пребывал в забвении, они с чистой совестью постарались вытравить из памяти и Пала. Я отослал некролог по будапештскому адресу, однако письмо вернулось с пометкой «Адресат выбыл». Какое-то время его музыка существовала, ее слушали, ныне же она исчезла навсегда. Кроме факта смерти этого человека не осталось ничего.
28
Снова оказаться в одиночестве было отнюдь не неприятно. Вся неизбежная при сожительстве двух человеческих особей возня, сутолока, все извечные вопросы и предостережения исчезли. Я работал, подкармливал животных, ходил на прогулки. Если тебе приходится самому обслуживать себя, то непременно придет в голову нечто такое, до чего бы ты ни за что не додумался, являясь членом группы. Одни ищут общения, другие довольствуются браком, а некоторые ходят на футбольные матчи или в театр, что дает им возможность ощутить свою принадлежность к племени себе подобных. Есть люди, которые считают вполне естественным повелевать ближними. И есть такие, кто обуреваем желанием помочь ближним. Но существуют немногие, для кого одиночество — насущная потребность. А поскольку их очень и очень немного, они неизбежно оказываются объектом чужих подозрений. Я и сам подозревал, что угодил под подозрение.
В кафе, в магазинах, на прогулках люди хоть и продолжали здороваться со мной, но вели себя так, будто доктор Брико строго-настрого предупредил их не якшаться со мной. Заразный больной. Впрочем, чем меньше они жаждали пообщаться со мной, тем реже мне приходилось представлять им разного рода объяснения — вот единственный вывод, который я сделал для себя в свете произошедших перемен. В первую очередь я был избавлен выслушивать череду соболезнований. Коль я довел несчастную женщину до сумасшествия, какие уж тут могут быть соболезнования. Не представляло никаких сомнений, кто жертва, а кто преступник — вот такая простота царила в этих столь любимых мною местах. Отягощающим обстоятельством в моем случае являлось и то, что люди были лишены возможности лицезреть жертву. Ни тебе кровавых луж, ни стреляных гильз, ни могильной плиты. Один только мой вновь заросший травой домик и его обитатель, однажды открывший миру свое истинное лицо. И слухи, циркулировала масса слухов, о чем не без гордости поведал мне Филипп.
