Наталья Труш - Опоздавшие на поезд в Антарктиду
Они часами гуляли по окрестностям Стрельны. Замерзали, как цуцики, и спешили в столовку на трамвайном кольце, которая на курсантском жаргоне носила имя «Рваные паруса». Там они пили чай с блинами, отогревались и убегали в парк, к заливу, подальше от любопытных глаз. Он вытаптывал для нее на девственно-пушистом, не тронутом никем снегу вечную строчку из трех слов с восклицательным знаком в конце. И когда он дотаптывал «точку» под этим знаком, у него отмерзали ноги в казенных неуютных «гадах».
Зимой темнело рано. Не успеешь оглянуться – под деревьями уже синие сумерки. Еще полчаса – и вздрагивают в туманной высоте, включаясь словно по команде начальника училища голубовато-фиолетовым светом, фонари. А еще через час темнота наваливается такая, что если бы не белый снег и эти фонари, то от учебного корпуса до спального можно было бы добраться только по натянутой между зданиями веревке.
В один из таких мрачных декабрьских вечеров Аня пришла к дворцу. В этот день не было танцев в Мраморном зале и никакой срочной работы в библиотеке и читальном зале тоже не было. Просто в этот день Илья Покровский нес вахту во дворце, а Анины родители уехали на неделю в загородный пансионат, и она была свободна от домашних дел и пристального строгого взгляда мамы.
Входная дверь была заперта на засов изнутри, и Аня тихонько постучала в нее условным стуком: тук-тук-туктуктук! Ей было страшно стоять у запертой двери. С этой стороны дворца было особенно темно, никаких фонарей, только под козырьком у входа тусклая лампочка, не дававшая света.
Ветер свободно гулял по парку, гнул деревья, свистел в арках дворца. Он вымел весь снег, обнажив открытые пространства и траву, которая не потеряла зеленой окраски. И зима не зима, если нет снега! Это хорошо еще, что температура минусовая. Был бы плюс, так еще бы и грязи помесили от души.
Аня снова постучала условным стуком, и тут же услышала торопливые шаги. Засов заскрипел ржавым по ржавому, и от этого царапающего звука у Ани мурашки побежали по спине. Ужасно противный звук: будто кто-то шкрябает железякой по чугунной сковородке.
Дверь отворилась, и Аня протиснулась в тесный темный коридор. Дверь захлопнуло порывом ветра, и засов заехал на место. Аня не двигалась. Илья аккуратно смахивал с ее кроличьей шубки запутавшиеся в меху снежинки – с рукавов, воротника. Волосы, выбившиеся из-под вязаной шапочки, тоже были усыпаны сухими снежинками, и их Илья аккуратно снимал, чуть не по одной, и они таяли в его горячих пальцах.
– Курсант Покровский! – шепотом сказала Аня. – Вы меня долго будете у порога держать?! Илья! Я и так замерзла, а ты еще меня в этом холодном курятнике держишь! А обещал чай с зефиром!
Обещал! На зефир в шоколаде, на оранжево-коричневую коробку этой вкуснятины, Илья потратил почти половину своей курсантской зарплаты. Он получал в месяц три рубля пятьдесят копеек, а за зефир отвалил полтора рубля. Пришлось переплатить, потому что достали ему дефицитную коробочку «из-под полы». У курсанта Ефремова, носившего кличку Высоцкий – он все песни этого запрещенного, как говорили про него – «блатного», поэта и певца знал, – была подружка, мамаша которой работала в магазине. Через нее и доставали зефир в шоколаде, чтобы не стоять в очереди из ста человек.
Чай вахтенные курсанты потихоньку кипятили самодельным кипятильником в пол-литровой банке. Как только вода вскипала, прямо в банку кидали щепоть чаю индийского – «со слоном», накрывали банку газетой и спустя пять минут разливали по стаканам душистый напиток.
А когда удавалось разжиться банкой растворимого кофе, то это был просто праздник живота. Банка стоила шесть рублей, и чтобы ее купить, скидывались несколько человек, а потом растягивали удовольствие, экономя ароматный порошок. Самое вкусное вечернее лакомство – стакан черного растворимого кофе и половинка мягкого бублика с маком! Половинку бублика аккуратно пилили ножом вдоль и смазывали внутри маслом. Да погуще! Вот это праздник!
А зефир в шоколаде – это не просто праздник, это счастье.
– Ты ешь зефир, не смотри на него, – поторапливал Аню Илья и делал страшные глаза Высоцкому, который нагло сел им на хвост и жрал уже третью зефирину. «Вот паразит! Можно подумать, что я тут для него старался!» – подумал про приятеля Покровский, а вслух сказал:
– Саня, иди-ка, прогуляйся по этажам, все-таки дежурство, а не курорт!
Ефремов с шумом втянул в себя остатки чая из стакана, облизнулся, кинув взгляд на зефир, и на всякий случай сказал:
– Вы, это… Еще штучку оставьте мне, ага?!
– Иди, «штучка»!
Илья почти вытолкал взашей курсанта из дежурки и подлил Ане в стакан чайку погорячее и покрепче.
В голове у него бродили самые невероятные мысли относительно их необычного ночного свидания. До этого у них были только посиделки в читальном зале библиотеки да прогулки по парку при луне. Ну, еще целовались до одури в кино и на улице! В этом Аня курсанту уступила через неделю знакомства. Ему, конечно, поцелуев было мало, и Покровский очень надеялся на эту ночь. Хотя условия для свидания были совсем «не стерильные». В дежурке был старый диван, обитый коричневым кожзамом, который потрескался на выпуклостях, а местами вытерся до ткани, колченогий стол и такой же колченогий стул.
Но диван облюбовал курсант Ефремов и делал вид, что намеков не понимает. Он быстро вернулся с обхода дворца, уютно устроился на потертой коричневой спине мебельного монстра, отбивал ритм ладонью на собственном сытом пузе и напевал что-то, жутко фальшивя.
«Надо было ему оставить зефиринку, может, он свалил бы с дивана и погулял подольше по этажам!» – с тоской подумал Илья.
– Ну, мы, пожалуй, пойдем, прогуляемся по дворцу! – Он решительно взял Аню за руку и потянул ее к двери.
* * *Ночью дворец был похож на старинный замок, темный и пустой. В одних местах гул шагов разносился по всему зданию, в других была глухая тишина, которая, словно черный театральный занавес, перегораживала пространство, и звуки запутывались в нем и угасали, едва возникнув. В коридорах и переходах дворца страшно было говорить во весь голос: о том, какая там акустика, знали все. Но если днем об акустике можно было не думать, то ночью не думать было нельзя, потому что было страшно.
Илья чувствовал, как Аня вцепилась в его пальцы. Ему это нравилось. «Боится, крошка! И я выгляжу рядом как защитник! Хотя от кого тут защищать ее?! Вот на темной улице или на танцах, если б на нее кто-нибудь набросился, я бы спас ее от смерти, и тогда она отдалась бы мне, как победителю. Хорошо быть победителем!»
Они устроились на широком подоконнике. Окно выходило в парк, темный и мрачный. За холодным стеклом свистел ветер, и стекло от этого слегка дребезжало, а из узких щелей рамы задувало так, что скоро Аня замерзла. Илья говорил шепотом. В полный голос говорить было нельзя: звуки разносились по зданию, бились в стекла и отскакивали от потолка, и от этого было страшно. Он шепотом рассказывал ей о своем детстве, которое прошло в маленьком поселке на острове в устье Северной Двины, о друзьях, которые остались в его родном городе.
