Светлана Хмельковская - Запах вечера
К своей работе переводчицы она относилась, можно сказать, с благодарностью. Та давала ей самое главное — возможность увидеть мир. В ее понимании это было настоящее счастье. К тому же свободный график, непредсказуемая занятость тоже были ей по душе. Работу в офисе с 9 до 6 она считала наказанием. Что вообще могут вместить промежутки жизни до 9 утра и после 6 вечера, да жалкие выходные? Иногда полная загруженность захватывала ее, погружала в бешеный ритм, потом какие-то проблемы решались, и наступало затишье, которое позволяло насладиться достигнутым. «Офисные дни» все же иногда случались. Тогда нужно было оседать где-то в Германии или Швейцарии. Она сосредоточено делала свое дело, молчала и ждала.
Немцы жили в их стабильной, защищенной, какой-то игрушечной жизни. Так, как, наверное, и должны жить нормальные люди. Тем больнее нам чувствовать рядом с ними свою ненормальность и вечную обнаженность души.
Они сумели создать себе очень благополучную, предсказуемую в хорошем смысле этого слова жизнь. Стабильность и уверенность в завтрашнем дне — понятия слишком относительные. И это лишь наш миф о том, что где-то это существует. Их страх потерять работу и выпасть из социума больше нашей боязни умереть с голоду. У нас просто разные категории страхов. Мы действительно неплохо закалены эмоционально, и быстрота адекватной реакции на негатив у нас поистине удивительна. Для них же достаточно «хорошего насморка», чтобы все оказались в кресле у психотерапевта в полном разладе с окружающим миром. И за их, и в то же время не их, а за выделенные государством, деньги кто-то будет решать проблемы, танцевать вокруг их собственного «я», разбирая и раскладывая все в голове и в душе по привычному и непоколебимому порядку. И самое интересное, что это удается. Не знаю, что можно изменить, блуждая в потемках наших душ, — вылечить? исправить?
Мысль, которая постоянно посещала ее при сравнении нашего и западного менталитета сводилась к тому, что мы, как это ни парадоксально, гораздо более свободны и искренни. Такого лицемерия, как на Западе, у нас не встретишь пока нигде, к сожалению, пока, потому что капитализм, из которого мы берем только самое худшее, медленно, но уверенно наступает.
При отсутствии относительной материальной стабильности (плюсы капитализма) мы тянем на себя их минусы с дефицитом общения и «никакими» отношениями между родителями и детьми, друзьями и влюбленными. Это вообще нельзя назвать словами «отношения», «любовь», «дружба». Они подтасовывают под эти понятия какую-то преснятину вроде визитов вежливости, сентиментального бреда или каких-то совместных действий. При этом счетчик в голове не выключается ни на секунду и диктует свое. О наличии чувств и эмоций, понятно, речь уже не идет. Они поэтому и не пьют, — это бы их хоть как-то очеловечило и приглушило щелканье счетчика в голове, и в результате отразилось на доходах, и повернуло бы голову в сторону. А это опасно и не нужно, к чему это?
Лиля усмехнулась. Ты и здесь не перестаешь ругать Запад за его бездуховность — и здесь, а не только дома с друзьями. Приехала отдыхать, тем не менее, сюда. Работать здесь прекрасно: высокая зарплата, пунктуальность и вежливость сотрудников, законность, придуманная для человека, а не против него, соблюдение твоих интересов. Отдыхать здесь тоже неплохо: чистота и красота, хорошая организация.
Что же там, на Родине? А там можно просто жить. Только там и можно жить.
Это не требует доказательств. Это как вера. Она или есть, или не надо давить ее из себя, изучая религиоведение и собирая доказательства существования. Не соберешь. Их никогда нет в достаточном количестве, есть только любовь... И ее либо достаточно, либо нет.
Лед растаял в бокале, Лиля плеснула еще виски. Из окна потянуло свежестью сентябрьского вечера, который терпеливо ждал ее. Она начала одеваться. Все-таки черное платье. Но придется взять пиджак — прохладно. Тоже черный. Все-таки каблуки, ведь вечер, ведь женственность — это она... Что делать с волосами? Наклонив голову вперед, она их причесывает. Быстрым движением запрокинула назад — светлые пряди рассыпались по плечам. Вот так лучше всего.
Она вышла из отеля и направилась к центру. Улицы заметно опустели. В ресторанах сидели итальянцы и немногие туристы, которые решили все же остаться здесь на ночь. Она опять отправилась на поиски красоты, чего-то изысканного, дорогого, особенного. Пыталась найти то, что заприметила днем. Взгляд, брошенный с моста, — маленький ресторанчик окнами на воду, зеленый плющ на стене, деревянные ставни, белозубая улыбка итальянца, поворот головы — она поняла, что должна прийти сюда. Этот мостик? Или следующий? Да нет, еще следующий. А почему уже так темно? Интересно, а итальянец уже сменился? Рыба у них, конечно, должна быть, виски, конечно, не будет, и к рыбе ей будут упорно предлагать белое вино, которое она не пьет.
Вот и окошки, из которых неяркий свет золотит воду. С другой стороны — внутренний дворик. Все столики заняты. Она вошла. Внутри, как она и надеялась, почти никого не было. Она села у окна, официант подбежал к ней с меню. Не тот. Ладно. И тут Лиля услышала плеск воды: вода билась о стену дома совсем рядом, казалось, что сидишь на корабле. Он куда-то плывет, волны бьются в иллюминатор — за окном жизнь. Здесь было так уютно, к счастью, совсем не холодно. Черный пиджак висел на спинке. Она открыла меню.
За соседним столиком кто-то щелкнул зажигалкой. Она напряглась. Такой же сентябрьский вечер. Та же огромная концентрация счастья в воздухе. Он напротив. Щелкает зажигалка. Один из немногих их «выходов в свет» на заре отношений, потом такого уже не было вообще. Они о чем-то спорят, съезжают на иронию, защищаются и нападают. Это так редко было. Она силится запомнить эти мгновения, запомнить счастье — какое оно на вкус. И уже чувствует, что начинает проигрывать в споре, понимает, с ужасом констатирует, что слабеет, ей больно...
«Я любовь узнаю по боли...» Это Цветаева. Так. Вот уже в голове всплывает любовная лирика вместо аргументов спора. Она теряет нить разговора, она с внезапной ясностью понимает, что это оно. Его слова начинают чувствоваться кожей, его голос обволакивает, его улыбка добивает тебя, ты уже тупо и блаженно улыбаешься в ответ. Все. Диагноз поставлен. Ты западаешь на его поворот головы, разлет бровей, на запах его кожи. Ты перестаешь слышать пение птиц и плеск воды, ты не слышишь, как солнце коснулось земли, и вечер опустился на землю, ты слышишь только музыку его голоса. Соски начинают чувствовать одежду. Сердце стучит где-то в горле. Сила и ум совершенно покидают тебя. Ты понимаешь, что летишь в бездну. Что это не то. Что это не тот случай. Что нельзя,и будет только боль. Ты заранее совершенно отчетливо понимаешь, что будет только боль, и причем не только потом, а и сейчас, и потом.
