Вера Колочкова - Зов Сирены
— Ты только не ври ничего сейчас, Мить. Я знаю, что это правда. Ведь правда? Ну же, гляди мне в глаза.
Он и глянул. А куда было деваться? Глаза у Ксюхи были злыми, истерически обвиняющими. И в то же время будто приглашали с испугом — давай, оправдывайся, опровергай…
Не стал он ничего опровергать. И оправдываться не стал. Не смог. Сил уже не было врать.
— Да, Ксюш, это правда…
— Что?! Что ты сказал?
— Да. У меня есть другая женщина.
— Что?! Да ты… Ты… Знаешь, кто ты после этого?
— Знаю.
— А если знаешь, пошел вон отсюда. Прямо сейчас, немедленно. Тебе вещи помочь собрать?
— Не надо. Я сам.
Встал из‑за стола, ушел в спальню, распахнул дверцы платяного шкафа, начал выкидывать на кровать свою одежку. В голове — ни одной мысли, один сплошной ужас: что он делает? что?.. И краешком сознания — хорошо, что Маечки дома нет, увезли на выходные на дачу к теще. Объясни-ка ребенку, что происходит… А может, и плохо, что Маечки дома не оказалось. Может, он бы и не ушел…
— И ты вот так… Можешь так спокойно… Собраться и уйти?
Ксюха стояла в дверях, глядела на него с ужасом. Лицо ее дрожало каждой черточкой, казалось, даже зрачки в глазах дрожат.
— Где у нас чемодан, Ксюш, я не помню?
— Ка… какой чемодан?
— Ну, клетчатый такой, с которым мы в отпуск ездим? То есть ездили…
— Мить, ты не посмеешь. Остановись, Мить…
— Я уйду, Ксюша. Правда, так будет лучше. Ты права, я заврался, тебя измучил.
— Погоди. Давай поговорим. Пойдем на кухню.
— Нет. Я уже решил. Прости.
— Да когда ты успел решить?
— Неважно.
— Нет, важно! Важно! Не собирался ты уходить, я знаю. Если бы я не спросила, ты бы ни одного лишнего телодвижения не сделал.
— Но ведь ты спросила.
— И что?
— А я ответил. Правду ответил. Значит, другого выхода у нас с тобой нет.
— Выход всегда есть, Митя.
— Нет, Ксюш. Правда есть, а выхода нет. Да ты и сама все прекрасно понимаешь.
— Что, что я понимаю? Не хочу я ничего понимать! И знать не хочу никакой правды! Считай, что я у тебя вообще ничего не спрашивала!
— Ксюш, ну зачем ты…
— Зачем унижаюсь, да? Ну и что! Хочу и унижаюсь, мое дело! Да мне вообще наплевать… Тем более унижение унижению рознь, Митенька. Уж не думаешь ли ты, что я… Что ты в принципе можешь меня хоть чем-то унизить? Не много ли ты о себе возомнил, а?
— Тогда тем более… Зачем я тебе нужен — такой?
— Какой?
— Много о себе возомнивший. Возомнить о себе, я так понимаю, можно только самую капельку, и ту с твоего разрешения, да?
— Не уходи, Мить. Если уйдешь, ребенка больше никогда не увидишь.
— Не надо, Ксюш, пожалуйста. Вот этого не надо. Ты же знаешь, как я люблю Майку и никогда от нее не откажусь.
— Куда, куда ты пошел?!
— За чемоданом. Где у нас чемодан? Хотя какой чемодан, господи… Черт с ним, с чемоданом.
— Митя, не делай этого. Прошу тебя! Ты слышишь, я сама, сама прошу тебя, не делай этого! Это ты меня предал, ты мне изменил, а я… Я прошу тебя! Сама! Я прошу тебя! Я унижаюсь перед тобой, да! Думай как хочешь!
Она уже истерила навзрыд, без конца повторяя это «прошу тебя». Когда он шагнул в проем спальни, вдруг вцепилась в него, как кошка, и пришлось отрывать ее от себя силой, и собственный голос будто со стороны слышался, и дрожал высокими бабьими нотками:
— Ксюш, я не могу. Не могу жить и врать… Не могу, прости. Возьми себя в руки, Ксюш.
Если сказать, что он себя презирал тогда — значит, ничего не сказать. Он себя ненавидел. И жалкий бабий голос ненавидел, и влажные от напряжения ладони… И когда Ксюша вдруг с размаху залепила ему пощечину, потом другую, осознал вдруг, что это и в самом деле конец. Да, он уходит, уходит.
— Ненавижу тебя, ненавижу. Давно ненавижу! Я тебя никогда не любила, даже когда замуж за тебя выходила, понял? Я тебе врала всегда! А на самом деле…
— Я знаю, Ксюш. Я давно это понял.
— Да что ты вообще можешь знать и понимать?! Пошел вон из моей жизни, предатель! Ненавижу! Ребенка никогда больше не увидишь, я все для этого сделаю!
— Давай потом на эту тему поговорим, когда ты успокоишься. Когда мы оба успокоимся.
— Пошел вон, я сказала! Успокоится он, надо же! Как я теперь буду — одна? Ты об этом подумал? Сколько камней в мою сторону полетит, подумал? И что я своим родителям скажу? А подругам? А на работе? Ты хочешь, чтобы меня все жалели и презирали, да? Сволочь, сволочь…
Он выскочил из квартиры, сбежал по лестнице вниз, презирая себя за трусливую торопливость. Потом шагал по апрельским лужам к машине — в домашних шлепанцах. Да, это было в апреле… Это что же, полгода уже прошло? Как быстро… А кажется, будто вчера…
Митя не успел додумать последнюю мысль, потому что заверещал мобильник. Сердце сначала ухнуло, рвануло к горлу — ага! — потом снова заныло безнадегой, возвращаясь на привычное место. Нет, не то мобильное верещание, не ожидаемое. Не то, не то! Это Ксюша звонит, легка на помине. Принял вызов, проговорил осторожно:
— Да, Ксюш, привет. Как дела?
Нет, все-таки он сволочь. Как-то не так, наверное, надо разговаривать с женщиной, которую обидел. Не в той тональности. Тем более если эта женщина — мать твоего ребенка.
— Не твои заботы, как у меня дела, понял?
— Понял.
Ну вот, и впрямь сволочь. Обиделась. Хамит.
— Никитин, ты про ребенка совсем забыл, да? Тебе что, напоминать надо, что у тебя дочь есть, пяти лет от роду, Маечкой зовут?
— Нет, не забыл. Может, это ты забыла, как я просил тебя дать мне Майку на прошедшие выходные. А ты уперлась.
— Она не вещь, чтобы ее на выходные одалживать. Тем более ты бы все равно ее к родителям сбагрил.
— Ну почему — сбагрил? Некорректное выражение, Ксюш. Они ей не чужие, они ее любят, скучают страшно. И Майка их тоже любит.
— Она не Майка. Она Майя.
— Не придирайся, Ксюш… А в эти выходные как? Отпустишь Майку?
— А у тебя для ребенка только выходные по графику? А в остальные дни — никак?
— Так она же в садике… Нет, я могу, конечно. Могу после работы забрать, а утром…
— Не надо, Никитин. Я уж сама как-нибудь. Мне вообще от тебя ничего не надо, понял? Кстати… Это ты мне на карту деньги вчера скинул?
— Я, кто ж еще.
— Что значит — кто еще? Ты считаешь, больше некому, да? Никому я не нужна, брошенка разнесчастная? Ты так считаешь, да?
— Ксюш… Ну не придирайся к словам.
— А что мне, в благодарностях рассыпаться надо? Спасибо, что ты меня предал? Никогда не прощу тебе, никогда… Если б ты знал, как это больно… Невыносимо больно… Будто нож в спину воткнули.
— Прости, Ксюш. Поверь, мне тоже больно. Прости…
