Джеймс Делингпоул - Едва замаскированная автобиография
Мой рожок
Прыгай, зараза, прыгай!
Прыгай на одеяло, которое мы держим,
И все будет хорошо.
Он прыгнул,
Грохнулся оземь и сломал себе шею.
Не-е была а-а-адеяла.
— Подожди, — говорит Брюер.
— Смешно? Мы чуть не обосрались, — вывожу я голосом, окрепшим от трех пинт лучшего крайстчерчского и взмывающим к каменным сводам Кладовой. Я знаю слова лучше всех, поэтому остальные отстают от меня на полтакта. Имеется в виду, все, кроме Тома Брюера.
— Мы не смеялись так с тех пор, как бабушка скончалась…
— Это кембриджская песня, — презрительно говорит Брюер.
— …и в бельевой каток попала сиська тети Мэйбл, — продолжаю я, стараясь не встречаться взглядом с Брюером и не обращать внимания на то тревожное обстоятельство, что петь продолжаю я один.
Мы жалкие грешники,
Гря-а-а-а-зные негодяи.
И в паузе перед последней строчкой я бросаю взгляд на остальных членов «Грома» в надежде увидеть улыбку или проблеск единения. Но все они виновато уткнулись глазами в свои стаканы.
— За-а-адницы, — заканчиваю я с большим чувством.
Задницы и есть. В подавляющем большинстве. И что только я с ними делаю. Не могу понять.
На самом деле могу. Я делаю это, потому что хочу быть с ними. Входить вместе с ними в «Гром» — бессмысленное, глупое, пьянствующее сообщество, которое собирается по понедельникам после обеда, чтобы принять в Кладовой положенные по уставу пять пинт горького, затем съесть полагающийся «смертельный» кебаб и выпить полагающиеся пять текила-сламмеров в баре «У Джорджа». И я хочу принадлежать в Крайст-Черче к такому кругу людей, которые не смеются надо мной за глаза, как Руфус и Эдвард.
Они этого и не делают. Они смеются мне прямо в лицо.
— Так, — холодно говорит Брюер, — следующая выпивка за твой счет.
— Но первый заход уже был моим, — возражаю я.
— Штрафной круг, — говорит Брюер.
— А за что штраф?
— За пение табов, — говорит он. «Табами» в Оксфорде презрительно называют студентов Кембриджа, латинское название которого КенТАБридж.
— Каких песен?
— Питер Кук учился в Кембридже, — говорит он.
Я вздыхаю. Очень важно сохранять холодную голову. Привлечь других на свою сторону.
— Уверен, что не по своей воле, — говорю я. — И как мы обойдемся без Джейн Мэнсфилд с ее лобстерами? Или «Моего рожка»? Или «Рыцарей, говорящих „Най“»? Если запрещать «Дерека и Клайва», то можно добраться и до «Монти Пайтона».
— Мы это уже сделали, — говорит Брюер.
— Правда? — спрашивает Саттон. — Как насчет Терри Джонса и Майкла Палина?
— И Эрика Айдла? — добавляет Тревельян-Джонс.
— Он был в Кембридже, — говорит Брюер.
— Ну, нет. Он смешной, — говорит Тревельян-Джонс.
— Мы все это изучили, — говорит Брюер. — Мы пришли к выводу, что, раз никто не знает, кто где учился или кто сочинил ту или иную вещь, проще будет наложить полный запрет.
— Но Эрик Айдл определенно… — говорит Т-Дж.
— Мы решили также, — продолжает Брюер, — что это все равно не имеет значения, потому что цитирование сценок из «Монти Пайтона» — это то, чем занимаются северные химики и ходмены. Девере, пиво у нас будет или нет?
Пока Брюер напоминает «Грому» о том, что нас отделяет от ходменов, северных химиков и прочих низших форм жизни, я добавляю стоимость еще шести пинт пива к своему и так огромному счету. Я вынужден планировать бюджет тщательнее, чем остальные. Даже по самым скромным расчетам я существенно залез в денежное содержание следующего триместра. Тем не менее я небрежно ставлю свой росчерк на счете, изображаю улыбку на лице и возвращаюсь с подносом горького походкой, преисполненной важности.
— Во-о-от и еще а-а-дин, — тихонько напеваю я, раздавая кружки с пивом. Тревельян-Джонс хихикает над припевом, пока не перехватывает взгляд Брюера и не напускает на себя глубоко торжественный вид.
Слишком поздно. В последующей игре в кроликов Т-Дж. наказан за нелояльное поведение во время отправления Брюером должности генерала. В четырех случаях, когда беспристрастный наблюдатель мог поклясться, что покачивающиеся ушки Т-Дж. расположены правильным образом, он объявлен нарушителем, и ему предписано выпить на два пальца.
Это жестоко, несправедливо, но доставляет большую радость. Обычно главным козлом отпущения для Брюера становлюсь я. Поэтому, когда очередь командовать доходит до меня, я вознаграждаю его доброту, делая Главным Пресмыкающимся.
— Пожалуйста, генерал Кролик, — подлизывается Брюер, — конечно, я могу ошибиться, и только вы, с вашей мудростью, в состоянии судить о таких серьезных вещах, но мне кажется — Господи, помилуй меня…
— Довольно нытья, Главное Пресмыкающееся, — говорю я, — назовите виновного.
— Сэр, это был Фергюссон, — говорит Брюер. — Я четко видел, как он поднял оба уха, тогда как должен был поднять одно.
— Молодец, Главное Пресмыкающееся, — говорю я, — воистину ты — самый мерзкий подхалим, когда-либо выползавший из моего кроличьего садка. Фергюссон! Два пальца!
— Нет, три, сэр. Пожалуйста, пусть будет три, — упрашивает Брюер.
— Хорошо, Главное Пресмыкающееся. Фергюссон, три пальца! — командую я.
Полагающиеся по уставу пять пинт выпиты, и мы, покачиваясь, направляемся через Большой двор, под крики дежурного, известного как «чертов ирландец Джордж», с требованием убраться с травы, к запаркованному перед Том-Тауэром фургончику, где торгуют кебабами.
— Пожалуйста, один смертельный кебаб с острым соусом чили.
Это, конечно, не еда. Это совершенно не съедобно. Это балласт, который нужно побыстрее заглотать как футеровку для желудка, чтобы подготовить его к новому наступлению на алкоголь.
Оно начинается десятью минутами позже. Брюер направляется к угловому бару, чтобы решить проблемы с кредитом. Бармен Мэлли записывает мелом на доске сумму долга, что должно побудить остальных пьющих потратить не меньше. Два столика заняты чужими. За одним из них группа секси из колледжа «Ох and Cow», но это не страшно: мы их немного знаем.
Мне нужно пописать. Как всегда, мне нужно пописать. Возвращаясь обратно, я встречаю на лестнице Руфуса и Эдварда.
Я пьяно и несколько глуповато улыбаюсь им. Я не сделал ничего такого, чего стоило бы стыдиться, но, глядя на них, я начинаю в этом сомневаться.
— Радвасвидетьхорошовыглядите, — первое, что приходит мне в голову.
— Радует то, — отвечает Руфус, — что ты не пьян в стельку.
— Нет, я совершенно пьян, — говорю я.
Эдвард ухмыляется и обменивается взглядами с Руфусом.
