Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
Раф достал из подполья ледяную водку, и даже бельчонку в очередной раз было позволено пригубить за наш Великий Переход через Волгу. Кстати, я так и не сказал им, что нам покровительствовал Серафим Саровский — наверное, нужно было рассказать. Впрочем, сами когда-нибудь узнают.
Как славно и легко спится в этом доме, населенном добрыми и споспешествующими духами. Ночь трепетна и нежна. Денис кладет мне голову на грудь — я никогда еще не знал таких мягких, шелковых волос. Зимняя луна в окне над верхушками темных елей — там мороз и вьюга, там другая сказка, а нам хорошо и тепло вдвоем. Все-таки как мало нужно человеку для счастья. Как мало и как много: Если бы я был сейчас один, то бессонная ночь при лампе и тетради была бы мне гарантирована. Может быть, я написал бы кучу стихов высочайшей пробы, по секундам раскладывая дисбаланс разлуки, но вся поэзия не стоит и минуты, проведенной рядом с тобой. Даже мысль о встрече за гробом не утешает меня — ты нужен мне здесь, на земле, а не где-то там. К тому же, я имею весьма смутное представление о загробной жизни. Но здесь, в этом слое материальности, как же все хрупко и недолговечно, точно я прикрываю ладонями одуванчик, чтобы ветер не потревожил его: Только с тобой, Денис, я живу в настоящем времени, а без тебя — в прошлом или будущем. Я и после смерти хочу следовать за тобой вторым ангелом-хранителем (первым, первым!), следя, чтобы нога твоя не преткнулась о камень, чтобы ни один волос с головы твоей не упал. А сейчас спи глубоко и сладко, пусть белый филин принесет тебе добрые сны, в которых много русского солнца и любви, где ангелы сходят с неба по радуге, где всплакивают жаворонки и звучат неизреченные песни: Если бы я имел такое право, я сам бы сочинял тебе сны, сидя высоко в облаках, в своем сновиденческом кабинете — каждый сон я заклеивал бы в голубой конверт и отправлял бы с трубящей небесной почтой в светящуюся на глобусе точку: планета, страна, область, город, улица, дом, квартира.
Какая славная ночь! Рафику не спится — шлепает по коридору, кашляет надсадно, спускается по скрипучей лестнице. Он много курит и пьет и почти ничего не ест, на чем держится? Живет на спирте и горячем дыме. Но выглядит, как будто, неплохо, хотя уже заметно, что молодость его становится моложавостью. Какой он одинокий и какой добрый человек! Я до сих пор не знаю его. Он умеет прощать и уступать, всеми покинутый, всеми обманутый. Пианист милостью Божьей, а играет в кабаке, без ста грамм за клавиши не сядет — руки дрожат. Да и я сам свою поэзию могу загнать в кабак, разметать бисер перед свиньями. Мне захотелось сказать хотя бы несколько добрых слов Рафику — да, прямо сейчас, немедленно, потом будет поздно, или не будет внутренней потребности, как сейчас. Почему мы всегда так скупы на добрые слова? Я осторожно освободился из объятий спящего Дениса, скрипнул дверью и спустился вниз. Рафик сидит в кресле, тлеет в полутьме огонек его сигареты. Мерцают угли в камине. Уже начало светать. Раф улыбнулся мне и, как-то уютно запахиваясь в старый махровый халат, спросил:
— Ну а тебе-то чего не спится в медовый месяц?
— Раф, спасибо тебе: Раф, дорогой мой человек, спасибо тебе.
— Да за что, Андрюшка? Какой ты чудной, бля: — он глубоко затянулся и, запрокинув голову, выпустил дым через ноздри. — Андрей, ты знаешь, что я люблю тебя?
Я растерялся и опустил глаза. Рафик продолжал:
— Да ты не бери в голову, старик. Мне не надо от тебя взаимности, секса, разговоров при луне и вздохов. Ты просто рядом, и этого достаточно. Я вечный твой любовник, Андрей. Хочешь, я тебе Брамса сыграю?.. Нет, я завтра вам сыграю, а то твоего котенка разбудим.
Рафик бросил окурок в камин, плеснул в стакан водки, выпил залпом, потом опустился на колени и стал целовать мои руки. Эта сцена показалась мне если не дешевой, то жалобной. Да, к Рафику у меня осталась только жалость, но и этого было достаточно, чтобы по-своему любить его, — доброго, глуповатого, сгорающего.
* * *Солнечное замороженное утро неожиданно упало на землю со звоном всех сосулек, как тяжелая хрустальная люстра с лепного потолка. Облака были именно вылеплены как бы наскоро — безумным скульптором, одержимым гигантоманией. Сменив дубленку на старый овечий тулуп, найденный в чулане, я скольжу с ведрами вниз по горке — за водой к обледенелому колодцу. Заглянув в дремучий сруб, я вижу отраженные в колодце облака, гремлю ржавой цепью — ведро достигает воды, разбивает черное зеркало и, наполненное облаками, тяжело поднимается, покачиваясь от полноты. Жадно пью воду с похмелья — прямо из ведра, губи прилипают на морозе к железной кромке. Я пью холодное небо и не могу напиться. Огонь горит во мне. Да выпей ты хоть несколько ведер святой воды, Найтов, все равно не угасишь адский пламень, пожирающий тебя. Но все-таки какой торжественный покой, какая благодать разлита вокруг! Быть бы мне смиренным инком в здешних местах, жил бы себе в трудах и молитвах, укрощая страсти. Может быть, в этом и было бы мое спасение. Да и крест не тяжел — не даст Господь крест, которого не осилишь:
Рафик, как и обещал, играет Брамса — старый «Беккер» с подбитым крылом мы выкатили из гостиной на веранду, залитую солнцем. Денис сидит на подоконнике с чашкой горячего чая. Рафик накрасил ресницы и подвел брови; в белой мятой рубашке и клетчатом пиджаке он был похож одновременно на смуглого грустного Пьеро и на запущенного постаревшего мальчика. Инструмент был безнадежно расстроен, но это ничуть не смущало слуха, а наоборот, придавало брамсу истинно русский колорит, а точнее, отражало нашу жизнь — расхлябанную, раздолбанную, тайную, но все еще сохраняющую некую классическую гармонию и внутренний строй. Мы сами были расстроенными инструментами нашего рокового времени. Мы как-то не заметили, что сами стали героями своего времени, в полной или неполной мере соответствуя пародийно-абсурдной реальности девяностых; карнавальной толпой трагикомических клоунов мы прошли под желтым знаменем, танцевали на гробах, юродствовали, но за цинизмом мы прятали доверие, за несдержанностью — великое терпение, за пренебрежительностью сочувствие, за эгоизмом добродетель и соучастие, за распутностью чистую любовь — и истинную веру за святотатством. Рафик сказал мне как-то: «Я вовсю стараюсь казаться идиотом:» И, наверное, только так в наше время можно сохранить главное. Вот Рафик — играет, морщится от фальшивых звуков, педалирует острым ботиночком с развязавшимся шнурком и, кажется, плачет: Да, плачет. Маскара потекла с ресниц. Смотрится больно и смешно — так клоуны плачут, и никто не верит их слезам. Во всем этом странная кисейность гомосексуального стиля, камп-культура — и розы, и бусы, и слезы, и балет: Денис нашел осколок зеркала и стал пускать по клавишам солнечного зайчика — Рафик заулыбался, обернулся, подмигнул бельчонку и заиграл экспрессивнее.
