Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
«Во-первых, луна в Скорпионе. Я уж молчу про Плутон и Марс,
но Ювелир знает, где спрятана жемчужина; я видел всполохи
огня под волжским льдом — место было выбрано с большой
проницательностью. Под луной катались на коньках клоуны и
кидались снежками — это были даже не снежки, а что-то
кулинарное, в сахарной пудре. Мальчик, надо заметить, видел клоунов, и официант на снегоходе „Буран“ (выпуска 1979 года)
накануне видел меня во сне. Я повесил ему на шею ожерелье
из мороженых вишен с волчьим клыком. Официантный пианист
также был транспортирован в мечеть девятнадцатой зоны в
сопровождении Трубача и двух Монголов (к слову сказать, у
них хвосты волчьи на шапках): О настороженном Найтове
мне писать вообще лень — козел натуральный. Судите сами —
я двадцать лет (!) готовил им мученическую смерть, уговаривал и задабривал бессердечных игв, скармливал им контробан-
дный гаввах тоннами. Наконец получил разрешение, приготовил
поэту с мальчиком третье рождение в Швейцарии, а он Серафиму
Саровскому молиться стал! Идиот, совершенный идиот — волков
испугался!.. Сидят теперь за Волгой и пьют водку от радости, не зная, какого подарка лишились. Такой подарок, такой
огромный! Что ж, плод упал на землю, будем ждать следующей
осени и нового урожая, новой земли и нового неба. Какой,
однако, ливень был вчера в Нью-Йорке! Пастух гнал черное
облако на Флориду. Мне страшно, мне очень страшно. Это
просто страх. В сущности, существуют только две эмоции:
любовь и страх, остальные — производные. Меня вызывают в
Тибет. Писать заканчиваю, потому что в окно влетела сиреневая птица с тонким длинным клювом: Надо же, какой длинный клюв! Клюв немного загнут на самом конце, а ее когти
точно позолочены. Какая смешная, право, птица — чего
тут только не увидишь! И еще, напоследок, чтобы не забыть:
православие русской зимы это и есть главная причина т. н.
загадочности русской души: Боже, как все-таки трудно
писать на могучем русском языке — другое дело итальянский, а на русском — точно жернова вертишь или мебель передвигаешь. До встречи в эфире. Красный арлекин.»
…Дом издалека встречал нас горящим окном на втором этаже. «Это я лампу настольную включил, чтобы нам было веселее ехать на свет,» — прокомментировал Рафик. Мы въехали на широкий двор, оббили снег с одежды и вошли в темные покои разоренного «дворянского гнезда». Уют этой берлоге придавал только аромат свежезаваренного чая с мятой, расстилающийся по холодным комнатам — в напоминание, что в доме обитает кто-то живой. Здесь не было фамильных портретов, старинной библиотеки, пузатой мебели с позолотой, фарфора и канделябров.
— Были у меня часы напольные и стол, инкрустированный черепаховым панцирем, — сказал Рафик, приглашая нас в гостиную, — но не успел спасти вовремя — все спиздили, что можно. Этой зимой в округе всех дачников обчистили: Вот в такое время мы живем. Одно утешает, что душу украсть не так просто. Вообще, здесь много было антиквариата, да бабка моя после войны все продала городскому театру — по дешевке тогда у нее все взяли, для чеховского репертуара. Ну а то, что уцелело, я к себе перевез, а сейчас для меня это «поместье» — просто убежище от житейских бурь. Только есть опасность спиться в одиночку, надо бы хоть собаку завести. Правда, соседи тут летом веселые — художники из Москвы. И еще, Андрюшка, тут один молодой фермер: ну нет слов, полжизни за ночь!
Осматривая гостиную, я увидел икону в красном углу и, приблизившись к ней, пришел в крайний трепет. Икона была образом Преподобного Серафима Саровского! Дрожь пробежала по спине мурашками, и я опустился на колени. Еще никогда я не молился так горячо, и даже не я, а сама душа, дух мой молились; я молился со слезами благодарности, точно само небо было открыто передо мной, живое мое небо. Было просто невозможно не понять, что всего минуты назад нам был явлен факт обыкновенного чуда; душа понимала это, но холодный, извращенный и циничный рассудок все переводил в разряд случайностей. У ошеломленного Рафика я попросил свечу — он принес простую стеариновую свечку и подал со словами:
— Ты что, Андрюха? Ты плачешь?
— Я? Я как будто: да! Я свечу хочу поставить перед этим образом за чудесное наше спасенье.
— Я предлагаю выпить по такому случаю. Ты что это, Денис, присел на краешке дивана как бедный родственник? Давай, разваливайся в кресле, ты у меня самый дорогой гость! Этот Найтов со своими непредсказуемыми эмоциями, я боюсь, тебя вместе с собой когда-нибудь в дурдом заберет: Ну давайте, мужики, я вас так долго ждал на этом блаженном острове, я вам так рад, вы просто представить себе не можете:
Рафик затопил камин. Весело затрещали сухие березовые поленья, стало еще уютнее. Свет зеленого абажура превратил комнату в аквариум с водорослями, тенями и бликами. Казалось, вот-вот начнется увлекательнейшая беседа старых друзей, зазвенят у ворот колокольчики, и другие — незваные, странные — гости придут на наш скромный пир: и бабушка Рафика в розовом шуршащем платье с декольте, в жемчужном ожерелье, странный доктор Редлих, почтальон с вишневой домашней наливкой, какой-то отставной генерал-вдовец с красавцем-сыном, две сестры милосердия, румяный священник, поэт-декадент с испитым оспенным лицом, неизвестная хорошенькая барышня с бисерной сумочкой, цыган с гитарой и много, много других, которые знали этот дом и которых нет, но которые опять заглянули на огонек зеленой лампы и застенчиво столпились в прихожей — не смеют войти. Заходите, заходите, милые, родные и долгожданные. Простите, мы читали ваши письма, сберегаемые кем-то за иконами в старых домах, мы растеряли семейные альбомы, мы не помним даже самих себя. Вы были лучше, чище и проще. Вы и сейчас живее нас. Утешьте, помогите или просто говорите до самого рассвета, а мы будем только слушать, только внимать:
Раф достал из подполья ледяную водку, и даже бельчонку в очередной раз было позволено пригубить за наш Великий Переход через Волгу. Кстати, я так и не сказал им, что нам покровительствовал Серафим Саровский — наверное, нужно было рассказать. Впрочем, сами когда-нибудь узнают.
Как славно и легко спится в этом доме, населенном добрыми и споспешествующими духами. Ночь трепетна и нежна. Денис кладет мне голову на грудь — я никогда еще не знал таких мягких, шелковых волос. Зимняя луна в окне над верхушками темных елей — там мороз и вьюга, там другая сказка, а нам хорошо и тепло вдвоем. Все-таки как мало нужно человеку для счастья. Как мало и как много: Если бы я был сейчас один, то бессонная ночь при лампе и тетради была бы мне гарантирована. Может быть, я написал бы кучу стихов высочайшей пробы, по секундам раскладывая дисбаланс разлуки, но вся поэзия не стоит и минуты, проведенной рядом с тобой. Даже мысль о встрече за гробом не утешает меня — ты нужен мне здесь, на земле, а не где-то там. К тому же, я имею весьма смутное представление о загробной жизни. Но здесь, в этом слое материальности, как же все хрупко и недолговечно, точно я прикрываю ладонями одуванчик, чтобы ветер не потревожил его: Только с тобой, Денис, я живу в настоящем времени, а без тебя — в прошлом или будущем. Я и после смерти хочу следовать за тобой вторым ангелом-хранителем (первым, первым!), следя, чтобы нога твоя не преткнулась о камень, чтобы ни один волос с головы твоей не упал. А сейчас спи глубоко и сладко, пусть белый филин принесет тебе добрые сны, в которых много русского солнца и любви, где ангелы сходят с неба по радуге, где всплакивают жаворонки и звучат неизреченные песни: Если бы я имел такое право, я сам бы сочинял тебе сны, сидя высоко в облаках, в своем сновиденческом кабинете — каждый сон я заклеивал бы в голубой конверт и отправлял бы с трубящей небесной почтой в светящуюся на глобусе точку: планета, страна, область, город, улица, дом, квартира.
