Линда Грант - Все еще здесь
Imitatio Dei. «Человек призван стать тем, чем являются ангелы», а высшее благо для человека — познать Бога. Но как? Для нас, евреев, объяснял мне отец, путь к богопознанию — в уяснении того, что и как мы должны делать, в этом смысл 613 мицв — заповедей. Старайся исполнять столько мицв, сколько можешь, хотя бы три главнейшие: читать Шма, творить милостыню и не избегать посещения похорон. Десять заповедей по большей части говорят о том, чего делать не следует, а мицвос — о том, что должен делать добропорядочный еврей. Есть там, например, такие советы: если строишь дом с плоской крышей, обноси крышу парапетом, чтобы кто-нибудь с нее не упал (честное слово, так и написано!); не держи в доме собак, способных загрызть человека; встретишь кого-нибудь из потомков Амалека — убей его. Последняя заповедь, учат раввины, сложна для выполнения, ибо мы не знаем, кто из ныне живущих — потомки Амалека, и не узнаем, пока не явится пророк Илия и не откроет нам; но уж тогда, будьте уверены, сама память о злодее Амалеке сотрется с лица земли. Мне было интересно, чем же этот Амалек так нас разозлил; потом я узнал, что, когда дети Израиля, бежав из Египта, странствовали по пустыне, амалекитяне нападали на их караван, похищали детей, убивали и грабили самых старых и слабых, тех, кто не мог им сопротивляться. Вот ведь мамзеры.Естъ у меня подозрение, что нынешние потомки Амалека прекрасно знают, от кого они произошли, и образуют нечто вроде тайного общества: «Мы все — потомки парня по имени Амалек, только — тсс! — не говорите об этом евреям!»
Мицва номер сорок два развивает пятую заповедь, объясняя, как именно следует почитать отца своего и мать свою. Нельзя стоять или сидеть на месте своего отца (значит, не разваливаться в его любимом кресле перед телевизором, где он смотрит «Шедевры мировой сцены» Алистера Кука, «Восхождение человека» Джейкоба Броновски и — иногда, когда думает, что нас нет поблизости, — комедии братьев Маркс). Нельзя противоречить отцу или высказывать свое суждение о его словах. Думаете, это все? Обращаться к отцу надо не «папа», а «отец мой и повелитель» — совсем как в том итальянском фильме, «padmpadwne». Но с другой стороны, если видишь, что отец готов запятнать свою честь необдуманным поступком, можешь ругаться с ним до посинения! Вот эту часть мицвы я трактовал широко и выполнял охотно, начиная с подросткового возраста, чаще всего — по поводу войны во Вьетнаме. (О том, что частенько курю марихуану, раз или два пробовал ЛСД, а все свои рефераты имею обыкновение писать в последний день, я, конечно, отцу не рассказывал — зачем его зря расстраивать?)
Думая об отце, я вижу в нем в первую очередь ученого. Вспоминается его серьезность, благоговейное отношение к работе, сдержанная радость, когда выходила из печати очередная его книга. А еще в моем мозгу навеки отпечаталось выражение его лица, когда он впервые увидел меня в форме израильского солдата.
Момент был зрелищный и совсем не еврейский по духу — скорее готический или даже языческий. Десантники, элита из элит, приносят присягу в Масаде, но для Инженерного корпуса отвели место на каком-то из холмов Западного берега, название которого — если у него вообще было название — совершенно выветрилось у меня из памяти. Нас привезли туда ночью. Открытая площадка была освещена смоляными факелами; по периметру — места для гостей, в основном родителей. Все мы выстроились в ряд, стоя по стойке «смирно», в полной боевой амуниции, только без винтовок — их у нас отобрали перед церемонией, — перед длинным столом, за которым сидело все начальство — командующий корпусом, командующие бригадами, командиры взводов. Нас вызывали по одному, давали нам Тору в левую руку и винтовку — в правую. Факелы пылают, флаги развеваются на ветру, и эта символика — с Торой в одной руке и оружием в другой… в общем, я проникся. По-настоящему проникся. Почувствовал: вот теперь, с этой самой секунды, я призван защищать евреев. Серьезно, это было что-то потрясающее. Была в этом какая-то окончательность. Нашим пацифистам из Беркли никогда этого не понять. Даже сейчас, стоит закрыть глаза — и я все это вижу. По одну сторону стола — молодые парни, еще не понимающие, во что они ввязываются; по другую — старые вояки, которые точно знают, о чем речь, потому что они уже хлебнули войны как она есть, без знамен, парадов, красивых слов и прочих побрякушек. И я прошел этот путь — от одной стороны стола до другой. Я продолжил дело отца; он всю жизнь защищал евреев словом, я стал защищать их с оружием в руках. Мне было двадцать два, и я сказал себе: «Вот, я первый Шилдс (точнее, Шифрин), который с оружием в руках становится на защиту евреев».
Потом папа подошел и обнял меня, прижавшись лбом к моей щеке, — в этот миг я вдруг сообразил, что он теперь ниже меня (я рос долго, лет до двадцати). Подумать только — я вымахал выше отца! Мама утирала слезы, сестренка таращила глаза на молодцеватых красавчиков в военной форме, а я спросил: «Папа, а что бы сказал об этом Рамбам?» И вот прямо там, на безымянном холме на Западном берегу Иордана, посреди пылающих факелов и радостно-возбужденных молодых солдат, папа начал целую проповедь об отношении Маймонида к политике. Тяжелейшим преступлением, говорил он, обычно считается убийство — и, действительно, в любом человеческом сообществе, даже в самом диком и примитивном, запрещается убивать друг друга, а общество, в котором убийства разрешены, просто не выживет. Однако есть грех страшнее убийства — идолопоклонство; страшнее оно потому, что затрагивает каждого, от него просто нельзя остаться в стороне. Вот почему евреи поклоняются Богу невидимому и трансцендентному, избегая представлять его в каких бы то ни было формах, и учение христиан, разделяющих Яхве на трое и изображающих его в человеческом облике, для нас неприемлемо. Поэтому, продолжал отец, церемония присяги его встревожила: на его глазах еврейский народ создает себе нового идола — образ солдата, и мы должны быть очень осторожны, чтобы этот образ не затмил в наших глазах самого Бога.
— Будем следовать истине, — говорил отец; люди вокруг расходились, возвращаясь к обыденной армейской жизни, факелы догорали, и лицо его в сумраке становилось еле различимо, — будем следовать истине Божией, проявляющейся во всем строе творения, в том числе и в тех общинах, в которых нам приходится жить. Принимайте истину, говорит Маймонид, каков бы ни был ее источник. Примите истину, даже если найдете ее в словах и делах врагов. Помни об этом, Джо.
Потом мы разошлись; я вернулся в казарму, а родители с сестрой поехали в Иерусалим. Там они потащили Эви в археологический музей, где она познакомилась с таким же скучающим американским парнем, тоже затащенным в музей предками, начала с ним встречаться и скоро вышла за него замуж. Прожила она с ним пятнадцать лет, а потом сбежала с Ривки Соломон и теперь держит ресторан для женщин в Сан-Франциско. Мама до сего дня проклинает имя этого города, внушившего обоим ее детям безбожные идеи. Что же до меня — нас, команду взрывников, приписали к одному из батальонов Инженерного корпуса и разместили на базе, прежде принадлежавшей английской армии, в местечке Белт-Лид на полпути между Хайфой и Тель-Авивом.
