Татьяна Веденская - Утро после «Happy End»
– Не тужимся, не тужимся! – кричал на меня Гиви Израилевич, набирая в шприц какой-то жидкости из подозрительной ампулы. Его толстые, как сосиски, пальцы, несмотря на волосы, покрывавшие фаланги, были удивительно ловкими и умелыми.
– А-а-а! Не могу! Оно само!
– Ничего и не само. Ты homo sapiens или где? Управляй-ка телом, – командовал Гиви Израилевич, а я вдруг со всей отчетливостью понимала, что до сего дня в моей жизни были одни только ароматные цветочки. Роды шли уже несколько часов, в прошествие которых Динка успела и спеть мне весь репертуар ее любимого Мумми Тролля, и сплясать кадриль, и выслушать мою кучу слезливых откровений о том, какая я была дура, что плохо любила Костю.
– Дура, дура, – утвердительно кивала Динка, вытирая пот с моего лба.
– А Костя – такой хороший человек, – стонала я. Мне казалось, что я заслужила все судороги и болезненные спазмы. Однако когда появились эти затяжные волны боли, которые доктор именовал потугами, мое отношение к жизни резко изменилось.
– Не тужься! – кричали мне.
– Костя – сволочь! Чтоб я еще раз! Никогда!
– Не зарекайся, – смеялась Динка. – Еще чуть-чуть!
– А-а-а! – ревела я. Через пять минут я вдруг поняла, что не только Костя сволочь. Что весь мужской род – сволочи и негодяи. – Мерзавцы!
– Прекрати истерику! Тебе осталось только родить! – хорошо поставленным голосом рявкнул Гиви Израилевич. То ли от накала страстей, то ли от напряжения, но у него вдруг пропал даже акцент. Или просто я перестала его замечать.
– Родить? Я умру! Я умираю! – мне стало так плохо, так больно и страшно, что я поняла – мне врут, от меня скрывают правду. Так рожать не могут. Так могут только умирать.
– Умерла одна такая, – надменно усмехнулся доктор и принялся травить анекдоты. Динка расслабленно жевала жвачку и кивала в такт каждому смешному моменту. Я возмутилась.
– Это бесчеловечно, смеяться над умирающим. Вы омрачаете мои последние минуты.
– Рожай давай, скандалистка, – прикрикнул он. Я умоляюще посмотрела на Динку. Однако и ее глаза были пусты, холодны и равнодушны. Она явно не разделяла моего трагизма. Неужели же вот так все и кончится, и даже моя самая любимая, самая близкая подруга в мой последний миг будет смеяться над дурацким анекдотом?
– Все сволочи. Прости Господи! – заорала я, потому что боль приобрела ярко выраженный невыносимый колорит. Теперь я уже прямо-таки мечтала исчезнуть, испариться, только бы все кончилось.
– Так, не расслабляться! Тужимся!
– То тужимся, то не тужимся, – рассвирепела я. – Вы уж определитесь.
– Тужься, – кивнул Гиви Израилевич и впился своими огромными волосатыми руками мне в плечо. Я взвыла и тут же поняла, что все, еще секунда, и меня не станет. ТАКОЕ вытерпеть невозможно. Кара Господня настигла меня и накрыла с головой. Я начала проваливаться в обморок. Последней мыслью, посетившей мою дурную голову, была мысль, что если бы я вдруг, каким-то неведомым чудом выжила в этой страшной борьбе, я бы бегала и улыбалась всю оставшуюся жизнь. Мне было бы наплевать, какой мужчина рядом со мной, да и вообще есть ли он или нет. И на деньги мне было бы наплевать, и на все. Только бы жить, только бы кончилась эта невыносимая боль, которая, кажется, никогда не оставит меня, никогда-а-а-а-а-а-а!
– Вот и все! – раздался вдруг голос над головой. Я бы даже сказала, Глас с неба.
– Что? Что все? – прошептала я. Потом попыталась сосредоточиться и понять, на каком я, собственно, свете. Поскольку боль, словно по мановению волшебной палочки исчезла, я поняла, что все-таки умудрилась помереть. Мне было так хорошо, как может быть только в раю. Перед глазами светились какие-то яркие точки. Рай расплывался, как в тумане или под водой. Надо мной склонился какой-то белоснежный ангел, провел прохладной дланью по моему лбу и нежно сказал:
– Клофелину ей, десять миллиграмм. Давление скачет.
– Конечно, если тужиться лицом, так и заскачет. Тридцать два года, а как в детсаду, – ответил ангелу кто-то сварливым женским голосом.
– Вы кто? – растерянно спросила я. Если этот басовитый – бес, то почему он так похож на Гиви Израилевича? И кто эта пожилая дама в белом?
– Ку-ку, моя птичка. Приходи-ка в себя, мать, – образ беса начал проясняться. Значит, все-таки я еще здесь. На земле. А это – мой доктор с медсестрой. Тогда, почему мне не больно?
– А почему мне не больно? – молвила я и не узнала свой голос. Губы высохли и превратились в какие-то сухарики «кириешки». Шевелить ими было почти невозможно.
– А потому что ты родила. Между прочим, сына! – вдруг откуда-то из-за спины сообщила мне Динка.
– Дина! И ты здесь! – обрадовалась я.
– Ну, ты мать, даешь.
– Я? Я – мать? – оживилась я. От мысли, что то, ради чего мы все здесь собрались, свершилось, мне стало кардинально, существенно лучше.
– Ну-ка, лежать! Куда вскочила? – сердито остановил мой порыв врач. – Дайте этой даме ее творение!
– Это он? – я сфокусировала потрясенный взгляд на маленьком орущем комочке, лежащем на руках у медсестры. – Мой сын?
– Ну, не мой же! Возьмешь?
– Да! Да! – кивнула я и присела.
– Тебе еще послед рожать! – возмутился доктор. – Не скачи. Мы тебе его положим на живот.
– Хорошо, – кивнула я. И через несколько секунд мне на живот положили самое прекрасное, самое удивительное, чмокающее, сопящее красно-синее существо небесной красоты, от взгляда на которое мое сердце затрепетало, а слезы полились из глаз ручьем.
– Ну, вот. А я надеялась, что хоть после родов ты реветь перестанешь, – деланно огорчилась Динка. Я засмеялась, утирая слезы кулаком.
– Я это от счастья, – пояснила я.
– Я так и подумала, – кивнула она. Через некоторое время все процедуры были закончены, а я осталась одна с куском льда на животе и с сыночком, деловито дышащим рядом со мной в маленьком прозрачном корытце на колесиках. Роддом, в который меня притаранил таксист, оказался из тех, где детей размещают вместе с матерями. И это сделало меня окончательно счастливой. Потому что в эти минуты, часы после родов мне казалось, что в мое сердце проникает любовь. С каждым взглядом на сына, с каждым его вдохом вся моя пустая и никчемная до сих пор натура наполнялась любовью и счастьем, для которого не нужно ни условий, ни обоснований, ни основ. Любовью, которая существует сама по себе, которая приложена к каждому новорожденному ребенку, к каждой матери, и, как вдруг я поняла, к каждому цветку, каждой речке, каждому восходу солнца. Я почувствовала любовь. Любовь с большой буквы Л, которая, наверное, заставляет крутиться этот мир.
– Тебе надо поспать, – в бокс зашла Динка. – Я сейчас перевезу тебя в палату, а ребенка отвезу в детское отделение.
