Елена Лобанова - Из жизни читательницы
Мы двинулись дальше. Но вся его биоэнергетика ушла, как видно, в обдумывание замысла. Я плелась еле-еле, бессильно вися на его руке, как хозяйственная сумка, набитая картошкой.
Странные свойства вдруг обнаруживала наша жизнь.
Казалось бы, буквально все необходимые для счастья условия под рукой, как пишут в поздравительных открытках: здоровье, благополучие в делах и личная жизнь, — а вот поди ж ты, все одолевают какие-то тревоги и сомнения, все какие-то комплексы отравляют существование!
Валерий стал работать и по ночам.
Иногда я, проснувшись от скрипа кресла, украдкой наблюдала за творческим процессом.
Поза его ничуть не напоминала мамину фарфоровую статуэтку юного Пушкина с гусиным пером в руке, изящно облокотившегося на столик с раскрытой тетрадью.
Мой возлюбленный походил скорее на врубелевского Демона, если только вообразить его более зрелым, слегка отяжелевшим мужчиной, сидящим на корточках, но не на краю утеса, а втиснувшись в потертое шаткое кресло. И в выражении его лица, особенно когда он брал ручку и, как-то упрямо выдвинув челюсть, принимался черкать ею по бумаге, тоже чувствовалось нечто демоническое.
О чем он писал? Каким испытаниям подвергал своего повзрослевшего героя, моего кумира? В кого превратился мой романтический влюбленный мальчик? Его судьба решалась на моих глазах!
— Рано, рано! — сурово пресекал Валерий любые попытки проникнуть в святая святых творческого замысла. — В этом супе еще не доварилась даже картошка, не говоря уже о соли и специях! Чтобы предстать перед судом читателя, автор должен чувствовать себя сильным и защищенным от любых критических напастей…
— А я? Я тоже — напасть?! Или читательский суд?
— Ты — главная из напастей! Ты прокурор на читательском суде! Шучу, шучу… Потерпи еще пару недель. Ну три недели! Можешь? Даю торжественное обещание — семь авторских листов за месяц! Век воли не видать, гражданин прокурор!
С другой стороны, разве не об этом я мечтала? Как будто бы да…
Мама с папой ждали меня к празднику. Точнее, они ждали меня с Валерием. Поскольку я имела неосторожность брякнуть, что надо бы, мол, им как-нибудь познакомиться, а папа тут же невозмутимо распорядился, будто ждал: «А вот скоро двадцать третье, приходите вместе — и познакомимся!»
Папины распоряжения у нас вообще-то не обсуждаются. И невыполнение их, связанное с чем бы то ни было: хоть со сроками написания романа, хоть со Всемирным потопом, — приравнивается к измене и дезертирству.
Поэтому на лице мамы, когда она открыла мне дверь, выразилось сначала изумление, потом — смесь негодования и страха.
И весь праздник как-то сразу поломался.
Нет, папа не закатил скандал и не разразился нотацией о современных нравах и разрушении вековых традиций. Он просто молчал: молча кивнул мне, молча выслушал поздравления, молча сел за стол. Мама, само собой, тоже безмолвствовала. И первая половина торжественного обеда (холодец, соленья и нарезка) почти целиком прошла в гнетущей тишине.
Я терпела свое наказание покорно, как примерная девочка, и тоже молчала. Меня раздражали только мамины застольные хлопоты. Мне кажется, она искренне убеждена, что как только мы до отказа набьем желудки, в доме немедленно воцарятся мир и всеобщая гармония. Переубедить ее невозможно, и остается только бесконечно отвечать: «Спасибо, это попозже» и «Подожди, я еще не прожевала».
Второй этап наказания у нас обычно протекает полегче. Это когда родители предаются воспоминаниям, касающимся их двоих, и времен, когда меня еще не было на свете либо я по младости не омрачала их существования. Иногда мне кажется, что они пытаются таким образом поскорее вернуть хорошее настроение, иногда — что стремятся в очередной раз поставить свою содержательную жизнь в пример моей.
Вот и теперь, когда подошел черед горячего (молодая говядина, резанная кусочками, с чесноком и лавровым листом), речь зашла о супружеской паре, с которой одно время родители жили по соседству, дружили и бывали в одной компании.
Эту историю я в общем-то знала наизусть — этакая романтическая мелодрама сталинских времен. Гласила она о том, как супруга, молодая красавица блондинка, горячо любила своего мужа, тоже интересного мужчину, хотя старше годами и без стопы — инвалида войны, ходившего с палочкой. Мужчина же этот имел тайную печаль: он мечтал получить видную должность, какие занимали практически все его товарищи-ровесники, участники войны, в то время как сам он пребывал в скромном звании заведующего парткабинетом на одном из промышленных предприятий. Но годы шли, а он все еще обретался в прежнем статусе, и ни любящая жена, ни заботливая теща, ни двое детишек не могли рассеять его печали. И лишь ежегодные поездки в санаторий (путевки полагались ему как участнику войны) несколько поддерживали его дух.
Однажды он вернулся домой непривычно веселым и объявил, что на сей раз едет в Сочи. Как раз в то же время случилось собраться в отпуск и моим родителям. Товарищ пригласил их доехать вместе до Новороссийска, откуда до Сочи ему надлежало плыть на пароходе. Ехали они (а вернее сказать, мы, ибо и я в возрасте четырех лет направлялась к морю вместе с родителями) на служебном «газике», положенном товарищу для поездок на партконференции, причем Сергей — так его звали — всю дорогу пел песни, чем весьма удивил своих спутников, ранее не подозревавших за ним музыкальных способностей. В Новороссийске компания разделилась, и о дальнейших событиях в жизни друга мои родители узнали много позже, при совершенно неожиданных обстоятельствах.
События же были таковы: вернулся с долгожданного отдыха Сергей еще более мрачным, чем был до этого, и объявил супруге свое твердое решение: ехать в Москву, в военное министерство, добиваться личного приема и просить себе более престижную работу. Нетерпение его было столь велико, что он не стал даже праздновать с семьей годовщину Великой Октябрьской социалистической революции и отбыл в столицу пятого ноября.
Прошло еще два месяца. Облетели последние листья, ударили первые заморозки. Не за горами был уже новый год! И вот однажды вечером к нам в дверь позвонила жена Сергея Светлана, по профессии учитель начальных классов. Она вбежала в комнату и, рыдая, показала папе с мамой два полученных ею письма.
Первое письмо было от мужа. Оно начиналось словами: «Не хочу обманывать и кощунствовать…»
Открылось страшное! Оказалось, что почти все это время ее супруг, партийный работник, провел не в Москве в ожидании приема в министерстве, а в городе Адлере, расположенном невдалеке от Сочи, в доме своей любовницы, тоже партийного работника, с которой они познакомились и неоднократно встречались на конференциях!
