Анна Берсенева - Этюды Черни
– Более чем разумные. – Она опять улыбнулась, на этот раз сыну, а у Саши спросила: – Как вы думаете, что я ему говорила?
– Что я про эту булавку давно забыла, – сказала она. – И что совершенно о ней не убиваюсь.
– Именно, – кивнула Ирина Алексеевна.
– Мама говорила, что женщина, которая выбирает такие украшения, знает им истинную цену, – сказал Сергей. – И что это значит, и где здесь логика?
Саша засмеялась.
– Логика очевидна, – сказала она.
– Ладно. Я ее все равно не понимаю, – махнул рукой Сергей.
«И не стремлюсь понять», – было написано при этом у него на лице.
– Вот твой лемонграсс, – сказал он, доставая из-за пазухи прозрачный пакет, в котором виднелись длинные травяные стебли. И добавил, уже обращаясь к Саше: – А булавка у меня в комнате.
– Сергей пока напоит вас чаем или кофе, – сказала Ирина Алексеевна. – А потом мы будем есть том ям. Мне недоставало только лемонграсса.
После этих загадочных слов она улыбнулась Саше королевской улыбкой и ушла обратно в кухню. В ее манерах не было ничего нарочитого, они притягивали взгляд, как притягивают взгляд движения кошки, среди которых никогда не увидишь ни одного неорганичного. К тому же она просто была красавица. Даже не со следами былой красоты, а настоящая красавица, то есть в настоящем. Сергей не был на нее похож: ни красоты этой совершенной, ни тем более утонченности не было в нем и помину. Черты его лица были слишком размашисты. Хотя ямочка на подбородке выглядела, может быть, и мило.
– Проходите в комнату, Александра, – повторил он. – Вам чай или кофе?
– Чай.
Саша ответила наугад. Не хотелось обсуждать эту неважную подробность. Она вдруг вспомнила, как точно так же вошла год назад в квартиру Филиппа – точно такая же замерзшая, и точно так же он спросил, чем она хочет согреться… Возвращение этих мыслей было неприятно. За полгода, прошедшие после расставания с ним, Саша успела от них избавиться. Во всяком случае, она так считала.
Она поскорее вошла в комнату и притворила за собой дверь.
Ничего в этой комнате не свидетельствовало о том, что кто-нибудь когда-нибудь продумывал, как она должна выглядеть. Вещи просто приходили сюда из жизни, которую вел хозяин где-то вовне, и, приходя, создавали здесь тот порядок, который был свойствен его внешней жизни. В этом смысле обстановка комнаты была отмечена той же органичностью, что и поведение Ирины Алексеевны, хотя никакого внешнего сходства не было – ничего утонченного в этой комнате не наблюдалось.
Книги на деревянных стеллажах, разномастные, старые и новые, не выстроены по какому-либо внешнему признаку, и по тому, как лежат и стоят они на полках, понятно, что они участвуют в повседневной жизни хозяина.
Вдоль книг – множество предметов из тех, которые привозятся из поездок, путешествий, походов: большая раковина с нежной перламутровой сердцевиной, кедровая шишка, модель парусника в бутылке, серебряный плод граната… Да, ничего особенного. Саша когда-то и сама привозила из поездок что-то подобное – гранат вот точно такой же купила в Гранаде на маленьком уличном рынке, – но потом привозить перестала. Будучи вынуты из собственной среды, оказавшись в ее обычной жизни, все эти предметы теряли свое очарование и только собирали лишнюю пыль.
Правда, как она с удивлением поняла, здесь, в этой комнате, ни серебряный гранат, ни корабль в бутылке не создавали того унылого ощущения ненужности, которое создавали у нее дома. А почему это так, она…
Вдуматься в это получше Саша не успела.
– Чай и кофе, – сказал Сергей, вкатывая в комнату деревянный столик. – И вот коньяк. Если вы хотите.
Он открыл секретер и взял оттуда бутылку.
– Пьете тайком от мамы? – усмехнулась Саша.
– Да нет, – пожал плечами он. – Так сложилось исторически. Не в кухне же его держать. Или не будем пить?
– Почему же, выпьем, – кивнула Саша. – Правда ведь замерзли.
Чашки для чая были китайские, из прозрачного фарфора, а для кофе – немецкие, из мейсенского. Такие подавались к обычному, не праздничному столу в хороших европейских домах, где к подобным вещам относились внимательно. Саша вспомнила, как ездила со своей французской приятельницей к ее бабушке в нормандский замок и как раз там подобные чашечки видела.
Кроме заварника и кофейника, на столике стоял еще один фарфоровый чайник, тоже с китайской росписью. Приглядевшись, Саша поняла, что это обычный чайник для кипятка, снятый с электрической платформы.
Да, Ирина Алексеевна знала толк в повседневной красоте! И уделяла этой красоте немало времени. Если мейсенские чашки или серебряные рюмки, в которые Сергей налил коньяк, еще могли быть фамильными и наличествовать в доме испокон века, то фарфоровый электрический чайник, неотличимый от столетнего, сам собою появиться не мог, его надо было выбрать и купить, и вряд ли можно было это сделать в ларьке у метро.
Саша никогда не умела придавать своей жизни такое вот изящество, да и мало кто умел из тех, кого она близко знала. Не то чтобы она чувствовала робость перед людьми, которые умеют – уж это все же вряд ли, – но некоторое почтение к ним она в связи с таким их умением испытывала.
Странная все-таки парочка, эти мама и сын! Совсем друг на друга не похожи, и не лицом только, но обликом – тем, как сущность человека является внешне.
– Сегодня хороший день, – сказал Сергей. – За это и выпьем.
Саша выпила коньяк и сказала:
– Пить за каждый хороший день – опасный признак.
– За каждый не будем, – улыбнулся Сергей. – Не волнуйтесь, я не алкоголик.
«Мне-то что волноваться?» – подумала Саша.
Но произносить это вслух не стала. Сергея совершенно не за что обижать. Что ей некстати вспомнился Филипп и испортилось настроение, так он тут ни при чем.
Настроение, впрочем, от коньяка улучшилось. Конечно, от одной рюмки она не опьянела, но коньячная легкость завихрилась в голове, и то ощущение, в котором состоит главная опасность пьянства – когда все, что тяготит и мучает, незаметным образом делается всего лишь мелкой горестью, – охватило ее сознание.
